Сокрушение тьмы

Прошла минута, другая. Пулемет опять застучал. Цепка пуль пропела над Саврасовым, а затем (это он уловил на слух) пулеметчик перенес огонь на роту: значит, решил, что с ним, Саврасовым, тоже покончено. Положение было критическое. Малейшее движение, и тогда он накроет его в самом деле. Чижов продолжал молчать. «Тоже убит», — твердо решил Саврасов. Ему уже ничего другого не оставалось, как только дождаться того момента, когда пулеметчик опять начнет менять ленту. На это была единственная надежда.

Но Чижов не был убит. Он по-прежнему лежал за камнем и даже не стрелял. Стрелять он начал позже, и то скорее для видимости. Саврасов беспомощно сжимал кулаки, понимая, что рассчитывать на Чижова больше не приходится.

Тогда он достал гранату, осмотрел ее, зажал в кулаке и потом решительно выдернул зубами кольцо. Но как отличить очередную передышку пулеметчика от вынужденной паузы перезарядки? И Саврасов, напружиня мышцы ног и рук, готовый подняться в любую секунду, жадно ловил ухом короткие обрывки пауз, стараясь поймать тот единственно-важный миг, когда можно будет вскочить и, пробежав несколько десятков шагов вверх, к скале, бросить гранату. Пальцы на руке побелели. Левая, сжимающая автомат, была почему-то в крови. Верно, ободрал ее, когда полз или когда падал.

Последняя очередь показалась Саврасову бесконечно длинной, она-то, может быть, и толкнула его на решительный шаг, подсказав, что именно за нею будет та пауза, которую он ждал. Неведомая сила оторвала его от земли и кинула навстречу пулемету, навстречу собственному спасению и спасению тех, кто оставался у него за спиной.

Гранату он не добросил. Но она сделала свое дело. Он увидел сквозь разрыв вскочившего за щитом человека и, когда тот падал, успел еще запустить в него очередь из автомата. А солдаты уже кричали за его спиной «ура!», штурмуя сейчас последний в этом бою рубеж.

Саврасов повернулся к роте. Он стоял, широко расставив ноги. Позже ему говорили, что глаза у него были как у помешанного — большие, безумные, блестевшие глупой радостью. Сам плохо помнил, как увидел потом Чижова, пошел ему навстречу, медленно поднимая автомат. Чижов пятился и выкрикивал с присвистом:

— Не смеешь!.. Не смеешь!..

Кто-то прыгнул сбоку, пригнул к земле автомат…

27

Как ни казалось Янсену, что после налета штурмовиков егерские батальоны и жалкие остатки обороняющегося полка, влившиеся в них, окончательно потеряют способность к сопротивлению, он все-таки вынужден был признать, что это совсем не так. За то время, которое он находился среди русских, Он успел увидеть, как многие из них погибли, штурмуя сопку. Некоторые гибли прямо на его глазах, и тогда особенно почему-то чувствовал себя виноватым перед ними, и к горлу подступала похмельная горечь. Последний случай — медленно падавший с ветви на ветвь автоматчик, вывесивший белый флаг, — потряс его окончательно. Как человек, волею слепой судьбы оказавшийся в самом центре разыгравшейся трагедии, он только глубоко сожалел обо всем том, что с ним случилось: зачем надо было говорить шефу, чтобы его направили в егерские батальоны, зачем он поспешил увидеть Венлу, которая по существу толкнула его к русским, зачем в конце концов он предложил им свои услуги, наивно полагая, что может остановить сражение и уберечь от бессмысленной бойни многие человеческие жизни и среди них жизнь дорогого ему существа? Но сожалеть было поздно. Он с самого начала потянул не за ту нить. И когда подполковник отдал приказ штурмовать сопку, Янсен понял, что не может сесть где-нибудь в безопасном месте в качестве пленного и ждать конца этой трагической развязки, которую думал предупредить, он тоже обязан был выполнить свой долг до конца. Но его короткая речь вызвала лишь озлобление финских солдат. Однако он не думал сдаваться. Переждав несколько минут, он снова начал выкрикивать в микрофон:

— Солдаты Суоми! Не губите себя! Слышите? Вас обманули! Сложите оружие! Это говорит вам Лаури Янсен!..

Но из окопов по-прежнему хлестал упрямый огонь, подкашивая озлобившихся не менее упрямых гвардейцев, штурмующих сопку.

— Венла! Венла! — кричал Янсен. — Ты слышишь меня? Прекратите огонь!

— Та-та-та… Та-та-та… — отвечали ему пулеметные очереди.

Одна из пуль ударила в деревянную обшивку машины и, вывернув щепу, угодила перед самым лицом Янсена в аппаратуру усилителя: осколки стекла впились ему в щеку и голову. Размазывая по лицу кровь, он вышел из машины и, полный отчаяния и ненависти к тем, кто все еще продолжал сеять сверху обезумевшую смерть, выкрикнул:

— Будь проклято ваше упрямство!..

А Залывин тем временем вел свой взвод на последний рубеж финнов. Бойцы продвигались перебежками, падая, вновь поднимаясь и стреляя на бегу, только Залывин не ложился. Он шел, плотно сжав губы, движимый каким-то непонятным бесстрашием. С ним не решались идти рядом: настолько был густ огонь вокруг, а он, будто став неуязвимым, не думал о собственной жизни.