Сокрушение тьмы

«29 июня.

Я все более обнаруживаю в себе страсть к записям в дневнике. Зачем это делаю — абсолютно не знаю. Наверное, на будущее — для памяти. Время — вечный пахарь. Не знает устали, не щадит заповедных мест. Плуг его смещает события, перемешивает факты, все постепенно сглаживая, все обращая в прах. Но скорее всего, я пишу потому, что каждый день погибают мои однополчане, земляки, друзья, а мне хочется, чтобы они для меня никогда не умирали. В Медвежьих Воротах, о событиях в которых можно было бы написать целую повесть, погиб Леонид Бакшанов. До сих пор не могу вспомнить об этом без содрогания. Сегодня, как я узнал, в штаб полка пришла официальная бумага. Бакшанову предписано выехать в штаб армии к руководителю армейского ансамбля. Как непростительно запоздала милость судьбы. Только сейчас начинаю постигать умом, какой загублен войной талант в самом расцвете! Дать бы ему расцвести — миллионы людей стали бы, наверно, добрее и духовно богаче, слушая бакшановский голос. А сколько их — скрытых талантов — тоже погребено вот здесь, на карельской земле! И разве просто жизнь каждого из нас — это не есть лучшее произведение самой природы?

Уверен: поставь рядом со мной, только в других условиях, любого нынешнего финского солдата, и он не захочет моей смерти, как я не захотел бы его. А здесь оба мы отстаиваем приемлемую для каждого из нас форму жизни. Разница лишь в том, что я не хочу, чтобы в моем доме хозяйничали другие, а он считает, что праву сильного подвластно все. Большая разница, черт возьми!

30 июня.

Мы закрепились в Железных Горах. Рядом с нами действует морская пехота. Это из тех самых бригад, которые высадились десантом в междуречье Тулоксы и Видлицы. Ребята все крепкие, в черных бушлатах и бескозырках. Все-таки мы успели прийти к ним на помощь. Дрались они мужественно.

Финны все время обстреливают нас из Больших Гор, предпринимают попытки вернуть утраченные ими позиции. А мы готовимся форсировать Видлицу, до которой наконец-то дошли. Видлица — это, конечно, не Свирь, однако, как говорится, попотеть тоже придется.

Вечером получили боеприпасы и сухой паек. Двинем завтра утром.

1 июля.

Опять иду с 8-й ротой. Ее значительно пополнили. Сержанта Залывина не узнать: молчаливый, мрачный, с заострившимися чертами лица. А в глазах боль. Парню девятнадцать неполных лет, а выглядит на все двадцать семь — двадцать восемь. Командует взводом. Вчера я вытащил из кармашка гимнастерки браунинг, протянул ему:

— Возьми, — говорю. — Мне передал его незадолго до гибели Леонид Бакшанов. Пусть будет памятью о нем.

Он посмотрел на браунинг и ответил:

— А песни его ты подарить можешь? — повернулся и ушел.

Раннее утро. Идем форсировать Видлицу. Вовсю гремят наши пушки. Впереди крупный поселок Большие Горы.

5 июля.

Сегодня в полку у нас побывала фельдшер из медсанбата. Зовут ее Зиной. Меня ей представил Залывин. Оказывается, она хотела видеть Леонида Бакшанова. Мы обо всем рассказали. Она долго плакала, а потом сама поведала историю, которая произошла с нею уже после Медвежьих Ворот. Вот она — эта история.

Медсанбат 98-й дивизии посетил командир корпуса Миронов. В расположении палаточного городка было тесно. Раненые прибывали целыми партиями. Врачи, фельдшера, сестры, санитары едва поспевали принимать их и оказывать нужную помощь. Уставшие ездовые ругались на не менее уставших лошадей. Хирурги, задыхающиеся от эфира, наспех выбегали из палатки, чтобы вдохнуть свежего воздуха или затянуться папиросой, их халаты и руки были перепачканы кровью. Зина сама слышала, как пробирал Миронов главного врача, а заодно и командира дивизии, который находился с ним же, что нет порядка и четкости в приеме раненых. Но кто же думал, что их будет так много в Больших Горах? Вот тут-то командир корпуса и увидел ее. Она только что заступила на смену. На ней был ослепительно белый, не без форса укороченный халатик в обтяжечку.

— Сестра, подойдите сюда, — подозвал он сердитым голосом.

Бледнея от робости, шурша свежим халатиком, она подбежала к нему и сбивчиво доложила, кто она и при каких обязанностях состоит. Он с интересом поглядел на нее, чему-то усмехнулся и попросил принести свежей холодной воды. Пил с наслаждением, жадно и много, а потом утерся ладонью, поблагодарил и, садясь в машину, опять внимательно посмотрел на нее.

Спустя два дня в медсанбат приехал его адъютант, розовый и статный, с большими ясными глазами, немногословно передал, что ее хочет видеть Миронов. Он привез ее в расположение штаба и остановил машину у обособленно стоявшей палатки, напоминающей собою военный шатер, охраняемый часовым. На ее вопросы отвечать не стал.

— Ждите здесь, — сказал он коротко. — Из шатра не выходите…

В шатре было уютно и прохладно. В углу стояла походная кровать, аккуратно застланная ворсистым, из верблюжьей шерсти одеялом. У раскладного стола — два таких же кресла-шезлонга, на столе ваза с крупной морошкой, графин с водой, два стакана на стеклянной подставке.

Миронов пришел через час. Высокий, стремительный, он распахнул дверной полог, долго смотрел на Зину, потом сказал:

— Ну, здравствуй, красавица! — и сел напротив в шезлонг.

Она, как рассказала о себе Зина, была человеком натуры романтической, смелой, и, может быть, поэтому ее не испугала и не оскорбила такая выходка генерал-лейтенанта. После долгой беседы, расспросов он и сказал ей прямо, без обиняков:

— Вы мне понравились. И я прошу вас быть моей женой. — И еще он сказал: — Со своей супругой я порвал отношения два года назад, но пока не разведен. Осенью, когда нас отведут на переформирование, обещаю оформить наш брак. Люди моего положения на ветер слов не бросают.

Я спросил Зину, что же она решила. Она ответила:

— Я еще ничего не решила. Он дал мне неделю подумать.

Залывин сказал:

— По-моему, вам повезло. Думать тут нечего.

Уезжая, она просила нас быть ее друзьями. Мы обещали…

8 июля.

Идем все время вперед. С боями. Позади остались деревни Перт-Наволок, Хуння, Палло-Ярви. Сегодня взяли Уому. Уже совсем рядом граница. Видел в штабе полка ребят из тех добровольцев, которые вместе с Залывиным первыми форсировали Свирь. Все, слава богу, живые.

15 июля.

Ну вот, кажется, мы на границе или почти на границе.

20 июля.

8-ю роту снаряжают в разведку боем. Задачу ей ставил лично командир полка А. В. Макаров. Ей предстоит на небольшом участке вклиниться в оборону финнов… Я иду с нею. Лейтенант Брескин, провожая, посмотрел на меня, как на смертника.

22 июля.

Лучше бы не писать об этом. Мы возвратились из разведки боем. Невредимыми вернулось 18 человек. Остальных, раненых и убитых, выносили несколько часов подряд…

Как только мы вошли в завал из хаотически наваленных деревьев, противник обрушил на нас шквал огня из всех видов оружия, били по нашей роте и орудия финского бронепоезда. Наши артиллеристы засекли эти огневые точки и уничтожили их. В этой обоюдной артиллерийской дуэли было что-то невероятное. Она продолжалась долгое время, и солдаты, окрестили ее «Большим сабантуем». Рота выполнила задачу, но какой ценой! Рад, чертовски рад, что снова уцелел Залывин. А он, как я видел, совсем не берегся. После боя обнял меня, расцеловал, как родного. Я сказал ему: «Когда кончится война, будем встречаться на родине». Приглашал его на рыбалку на реке Урал, а он меня на охоту на косачей в горах. Вот бы дожить!..

24 июля.

Мы стоим в лесу, боевых действий почти не ведем, если не считать редких перестрелок, вспыхивающих совершенно случайно. Финны тоже неохотно ввязываются в подобные перепалки. Каждый, конечно, чувствует, что боям здесь скоро конец, и жизнь следует поберечь. По всему краю обороны они выставили динамики и громко говорящие установки, приглашают «в гости» и вместе с тем злят, утверждая, что эту линию нам не прорвать, Чудаки! Я теперь наверняка знаю, что если бы наше командование преследовало такую цель, от этой линии остались бы только развалины. Странно, но факт: к концу войны мы (по естественной закономерности) не слабеем, а наоборот, становимся все сильнее. Я говорю об армии. Какой мощной стала наша техника и как крепок духом солдат! Я это по себе чувствую. Вчера подал заявление в партию. Кажется, заслужил это право. Вместе со мной подали многие. На душе у нас праздник.

2 августа.

Чертов бронепоезд! Он курсирует от Лоймолы до Ляскаля, два раза в день, утром и вечером. Не дает никакого житья. Его тяжелая артиллерия обрушивает на наши позиции и тылы шквальный огонь. Приноравливаясь к педантичной точности обстрела, люди, правда, научились заблаговременно прятаться, и жертв почти нет, но вот техника, которой забит весь лес позади наших позиций, постоянно выбывает из строя.

Сегодня я сидел в своем узком и глубоком окопчике, собираясь ужинать. Котелок с кашей стоял наверху, остужаясь. И в это время бронепоезд начал обстрел. Снаряд разорвался рядом. Осколком ударило в котелок, и его содержимое хлестнуло в меня. Ведь только что сам был снаружи… Как тут не поверишь, что судьба хранит тебя не случайно. Она уберегла меня на Свири, уберегла в Олонце (на память осталась на каске метка от пули), уберегла при «Большом сабантуе»… Теперь тоже. Вот только вся гимнастерка в жирных пятнах от каши. Тут и смешно и горько. А собственно, зачем она, эта судьба, щадит меня? Может быть, для того, чтобы я ничего не забыл, не упустил даже крупицы подробностей из увиденного и пережитого. А ведь сто раз уже все могло быть иначе. Я мог бы давно лежать вместе с другими под одним из многих холмиков, повсюду оставленных на нашем пути. Но я не лег: пуля меня обошла, мина разорвалась чуть дальше…

3 августа.

Кажется, все! Мы уходим. Наши позиции занимают УРОВцы, пожилые воины. Уже известно, что походным маршем идем на станцию Оять. Кто-то успел подсчитать: 236 километров пройдено нами. 465 воинов нашего полка награждены орденами и медалями, 4 человека удостоены звания Героя Советского Союза, полк получил наименование «Свирского».

Но я, уходя отсюда, верю, что придет время, и Финляндия скажет нам: «Терве-тулоа!» (Добро пожаловать!) Она обязательно произнесет эти слова, выражая общую волю к миру! Так должно быть! И так будет!

4 августа.

Я думал — все! Но, оказывается, далеко не все позади. Перед нашей командой поставлена особая задача. В числе многих нас посылают разыскивать могилы, чтобы произвести перезахоронение павших в общие братские могилы. Мы лично под командой Брескина едем под Видлицу. Господи, опять предстоит пережить весь этот ужас…»