Перебарывая жуть пропасти, пересиливая желание податься назад, чтобы не видеть далеко внизу раскачивающуюся землю вместе с людьми и «студебеккером», Залывин огромным усилием воли заставил себя широко раскрыть глаза и прыгнул, как провалился. В ушах засвистел ветер. Он выл и рвал с него парашюты, пытался сдернуть с головы отвернутую и завязанную на тесемки шапку-ушанку. Казалось, он выл, этот проклятый ветер, целую вечность и целую вечность Залывин летел к земле с непостижимой для человеческого разума скоростью; потом его вдруг встряхнуло, перевернуло в воздухе, и он остановился. Земля была почти совсем рядом. Его медленно стало сносить в сторону, над ним огромным четырехугольником висел большой купол. Высоко в небе чернела люлька аэростата, из которого только что вывалился комочек человеческого тела. Это был Михайло. А ведь между ними уже пролегла целая вечность!
Потом он увидел санинструктора Ольгу Милославскую, задрав голову, она глядела на него. Он от избытка чувств помахал ей рукой.
Последние десятки метров земля летела навстречу с поразительной быстротой. Залывин, перекручивая лямки, развернул себя по ветру, чуть поджал ноги, распрямил ступни, чтобы встретить удар всей площадью подошв. Затем земля подскочила, ударила в ноги, подбросила и повалила его на живот, на запасной парашют. Не вставая с земли, он принялся тянуть нижние стропы, и вздувшийся купол, понесший его по ковыльному полю, как лошадь несет запутавшегося в стременах всадника, медленно, неохотно погас.
Вверху над ним белело еще четыре купола.
4
Залывин все-таки побывал в Чернушках, разыскал Надю Ключанскую. Мать ее, худенькая, усохшая от забот женщина, поставила самовар, засыпав в него из загнетки горячих углей, отчего он сразу запел гнусаво и весело, как подвыпивший пономарь, нарезала тонкими ломтиками черный хлеб, поставила на стол тарелку облупленной и поджаренной на вольном печном духу вареной картошки, принесла (из каких-то тайных закромов) свиного сала в тряпице. Сало, видать, было еще прошлогодним, с желтым налетом и немного погарчивало. Но и Залывин пришел не с пустыми руками: принес с полкилограмма сахару, две банки тушенки. Гостинец хозяйке понравился, без ума была от него: давно ведь ничего подобного не появлялось в белорусских селах. Как тут не угостить молодого, доброго душой офицера? А Залывин, натосковавшись по дому, по жилому, неказарменному уюту крестьянского быта, рад был вдвойне, что сидит в тесной комнатке за столом, видит перед собой занавески над русской печью, шторки на окнах, цветы в каленых горшках и простое, безвременно изъеденное морщинами лицо женщины, напоминающее лицо матери. Как велико было чувство отрадного единения его с этим уже давно потерянным миром. И Надя сидела рядом, тихая, вся светящаяся изнутри нерастраченной скромностью. Братишку она прогнала, чтоб не мешал разговору старших, и тот, дополнительно изучив на гимнастерке у Залывина Звездочку Героя и ордена, неохотно ушел играть с ребятами в бабки.
Залывин спросил:
— До войны-то как жили? Хорошо?
Мать Нади, теребя на себе кромку фартука, ответила:
— Да как сказать? Ничего жили. Коровка была, поросенка держали. Жить можно было.
— Мама! — вмешалась Надя. — Ну что ты?
— А что, дочка, я говорю, как было. У них небось то ж самое. Да вот Гитлер, чтоб чума на няго, все и порушил. Ох, лихо было! Как и выжили-то — не знаю. Ну, а теперь что ж, все заново начинать станем. Вот только мужиков у нас нет теперь. Перебили многих. С кем начинать? Да начнем, — она неожиданно улыбнулась. — Все равно вылезем из порухи. Россия большая, не даст загинуть, сынок. Вот только бы вы войну скорее заканчивали.
— Закончим, мать, скоро закончим. Сейчас всем тяжело, — отвечал Залывин. — Мои старики с Урала пишут: тоже на одной картошке живут.
Эта встреча с Ключанскими долго потом поддерживала в нем ощущение чего-то отрадного и светлого: будто побывал дома.
5
Ночами уже придавливали сильные заморозки, и земля, отдавая последнее, накопленное за лето тепло, покрывалась по утрам плотным пушистым слоем белейшей изморози, похожей на первый зазимок; она выряжала в махровые кафтаны деревья, кусты, крыла кочковатые пашни, черные заплаты огородов, обряжала в кружева брошенные на них кучки картофельной: ботвы; по всем приметам давно уже должна была лечь зима, но снегу все не было.
В один из таких дней к Макарову выехала из Витебска жена — Ольга Васильевна. От Могилева до Витебска было рукой подать, но Макарову так и не удалось первым приехать туда, чтобы помочь жене устроиться. Впрочем, офицерским женам не привыкать свой быт налаживать самостоятельно. Правда, в Витебске проживали родственники Ольги Васильевны, и таким образом все уладилось без него. И вот теперь она приезжала погостить.
Антон Боголюб, зная, как любит Ольга Васильевна цветы, разбился в лепешку, но достал к ее приезду горшок великолепной герани, и землянка командира бригады, обшитая внутри тесом, сразу стала уютнее и наряднее.