Сокрушение тьмы

Саврасов покорно промолчал, ускорил за ним шаг. Что ни говори, а благодаря старшине сделано доброе дело. Было бы совсем хорошо, если бы мешок муки передать повару. Помолчав немного, сказал:

— Может, я потом схожу за мукой-то? Повару пригодится.

— Ну да, — вскользь ответил старшина. — Он тебе полтавских галушек наварит. Пусть сам, толстозадый, подумает, чем солдат накормить.

Вскоре они были в траншее. Солдаты ели горячие лепешки и запивали их горячей кипяченой водой. А соседние роты в это время все еще ждали завтрак, надеясь на батальонного повара. С флангов завистливо покрикивали:

— Эй, фароновцы! Продайте нам своего старшину! Мы его на руках носить будем!

— Обойдетесь, — отвечали бойцы 8-й роты. — Он нам самим нужен…

Якименко хранил на лице довольную усмешку.

Один из бойцов сказал ему:

— Старшина, а тебя вроде бы здесь подменили. Просто не узнать.

Это был прямой намек на прежние отношения между старшиной и ротой, сложившиеся под Могилевом. Да и трудно было забыть эти отношения. Всем был памятен такой случай, когда тихого и с виду пришибленного бойца третьего взвода Тюнькина, вдруг начавшего по ночам мочиться, старшина приказал дневальным будить через каждый час. Тюнькин сперва слабо протестовал, потом, не выдержав, скис совсем, и его пришлось отправить в санчасть.

Старшина намек понял, весело засмеялся.

— Для вашей же пользы вас, чертей, гонял, чтобы вы злее были, — сказал он. — Суворовскую поговорку знаете? Тяжело в ученье — легко в бою. — И тут же начальственным голосом спросил солдата: — Портянки сухим концом перемотал?

— Чего их перематывать, когда я весь мокрый? — ответил солдат, расстегивая парующую шинель.

— Не рассуждай! — строго заметил Якименко. — Солдатской заповеди не знаешь? Держи ноги в тепле, а голову в холоде.

Все были довольны: отогрелись, закурили и, пользуясь тишиной, покровом тумана, неохотно отрывающегося от земли, вылезли из траншеи, чтобы поразмяться; никто ничего конкретно не знал и тем не менее знали все, что именно сегодня они пойдут на прорыв, и это каждого в душе будоражило, горячило.

Ротный писарь Климов ходил вдоль траншеи, негромко и вкрадчиво, как базарный гадальщик судьбы, покрикивал:

— Письма-а!.. Кто забыл отослать письма родным и близким?..

И тянулись к нему, и проглатывала полевая сумка мятые бумажные треугольники, нализанные языком, чтобы четче проступал на них адрес, нацарапанный огрызком химического карандаша.

— Письма-а… Сдавайте письма родным и близким…

Увидя, что в стороне, склонившись над тетрадью, сидит на корточках командир взвода Залывин и, мучительно потирая висок, что-то пишет, тут же вычеркивает, писарь подошел к нему:

— Да вы не торопитесь, товарищ лейтенант. Я подожду.

Залывин взглянул на него и растерянно, с чувством вины улыбнулся:

— Да нет, нет. Это не письмо, Климов. Впрочем, ты погоди… Понимаешь, не получается… Ты ведь член ротной партийной организации… Лезут все казенные слова, а хочется по-своему. Перед боем…

Климов присел рядом, заглянул в тетрадь.

— О-о! Это доброе дело, товарищ лейтенант. Только тут я не подсказчик вам. Пишите, как душа велит. А мы поймем. Кстати, вот сейчас шесть заявлений будем рассматривать. Ваше, стало быть, седьмое. Рекомендации все есть?

— Есть, — ответил Залывин, невольно испытывая перед солдатом смущение. — Одна от комбата Волгина, другая от Розанова… ну и от комсомольской организации.

— О-о! — опять сказал писарь. — Ну, я пойду, не буду решать вам.

А минут через пятнадцать Залывин подошел к лейтенанту Нечаеву, вручил ему бумаги.

— Вот, парторг, прими документы.

А между тем в роте все шло своим чередом: кто дописывал письма, кто готовился к партийному собранию, кто просто отдыхал, покуривал, с грустинкой вспоминая о доме. Но вдруг в первом взводе грохнул раскатистый смех: неподалеку от траншеи, взбивая сапогами кулигу сухого летошнего пырея, наклонясь, вздрагивал плечами Асхат Утешев.

Утешев и раньше-то, бывало, перед тем как есть суп, старательно и брезгливо вылавливал из него ложкой куски свиного сала и мяса и отдавал соседу, даже сплескивал из котелка жирную пленку и всегда заранее просил повара, когда суп был из свинины или приправлен свиной поджаркой, чтобы наливали ему попостнее, а тут, забыв на время обо всем, съел целую лепешку Но все было бы ни чего, так и прошла бы эта накладка, но Якименко, то ли из озорства, то ли по каким другим соображениям, когда его спросили, где ему удалось раздобыть муки и сала, взял да и сказал все как было. Солдаты, которые съели бы и самого черта, только засмеялись, а Утешев, узнав, что ел выжарки из свиньи, пулей выскочил за бруствер.

Залывин, насупившись, отозвал в сторону Якименко.

— Что за шуточки, старшина?

— Да я о нем не подумал, — оправдывался Якименко. — Солдаты спросили, я ответил. Чего тут плохого? Вон Саврасов сбрехать не даст. Свинья свежая, осколком трахнуло. Сам кобылячье мясо чуть не три дня варил — и то ничего, а тут, подумаешь, расслюнявился! Это ему не у маменьки в юрте. Пусть привыкает к здоровой солдатской пище.