Сзади рубанул снаряд, пущенный из танка. «Вниз, вниз, только вниз! Во что бы то ни стало вниз, чтобы выйти из-под обстрела танков и, минометов», — теперь уже влекли его за собой темные глаза старшего лейтенанта Фаронова, может быть, единственного изо всей роты понявшего, что нет сейчас иного выхода из создавшегося положения, как только кануть в эту холодную туманную прорву широкой балки и вынырнуть на другом склоне.
Серая масса тел скатилась на склон, словно ее выплеснули из ковша; сзади все больше ухало и сотрясалось, и все выше поднималась к небу зловещая чернота, которую вспарывали то там, то здесь ослепительно белые вспышки.
Залывин глянул назад — и его всего передернуло, потом влево и вправо: всюду по широкому уклону серели неподвижные фигурки солдат. Цвикали пули, как бритвой срезали перед ним едва наливающиеся внутренней влагой и зеленью ветки, и редко уже среди увлекаемых вниз крутизной бегущих разрывались, гакая, мины, подхлестывая их и его, как кнутом; и он бежал вместе со всеми, уже не в силах ни остановиться, ни оглянуться. Вот так же было в Медвежьих Воротах, только там он бежал вверх, задыхаясь и падая от удушья и не ощущая его. Ему казалось сейчас, что с тех пор он так и не останавливал своего бега и будет еще бежать долго-долго…
За какие-то несколько минут весь полк оказался внизу, на совершенно открытом месте, которое раньше почему-то не бросилось даже в глаза своей трагически-беспомощной уязвимостью. Седловина была ровной и довольно широкой, чтобы можно было безнаказанно проскочить ее. По самому низкому месту извилисто бежал в круто изрытых берегах ручей; на зеленоватых серых карликовых ветлах, росших спутанными кустами вдоль ручья, висели очесы сухой травы, прополосканные водой; здесь на омытых полянках уже пробивалась заплатами яркая зелень, согретая безветрием и теплом набирающего силу солнца; отсюда, снизу, весна готовилась взбираться по склонам на равнины; тут и пахло бы уже по-весеннему, не будь скопляющегося на дне балки тяжелого сладковатого дыма. До чего же открытой и уязвимой оказалась здесь масса бегущих людей. Мины, снаряды, плотный высев пуль обрушились на солдат. Немцы, даже не пытаясь маскироваться, пользуясь высотой, стреляли теперь по ним из всех видов оружия.
— Тах! Тах! Тах! — скороговоркой захлебывались зенитные пушки, бьющие прямой наводкой вниз.
— Ужжик! Ужжик! — хлопотал наверху миномет и, надрывая душу тягучим, прижимающим к земле воем мин, заставлял их с треском рваться в низине.
Все больше и больше оставалось на ровном дне балки неподвижных фигурок. Люди словно сами загнали себя в мышеловку и теперь не видели выхода из беды. Но выход был. И он был единственным в тех условиях — в невероятно напряженном и дружном броске вперед — в мертвую зону у противоположного склона. Только там, только на склоне могли они уцелеть, окопавшись, недоступные ни снарядам, ни минам.
Майор Волгин, большеголовый, огромный, поднялся, прижатый к земле разрывами мин, и спокойно пошел вдоль ручья, поднимая солдат и указывая им на противоположный склон. Немцы сверху увидели его атлетическую фигуру, без труда распознали в нем офицера. Он шел, а за ним вразнобой ложились, то догоняя, то отставая, прицельные мины. Но немцы, наверное, торопились, охваченные азартом охоты на одного человека, и майор оставался неуязвимым. Его, лишенный всякой логики, пример был бесшабашно нелепым, но вот эта-то нелепость, которой, казалось, не должно было быть и места в бою, сделала то, что не мог бы сделать ни один приказ.
Залывин, глянув на Волгина, идущего в его сторону, почувствовал невыразимый страх, который до этого был как-то задавлен, заглушен, замурован.
— Товарищ майор! Товарищ майор! — с надрывом закричал он. — Ложитесь! Ложитесь!
Но Волгин не слышал его.
На помощь немецким минометчикам, бестолково бросающим свои мины, видно, решила прийти зенитная батарея. На краю склона тонкими издали спичками опустились спаренные стволы, замерли на единый миг, потом из них забили белые вспышки. Первые снаряды крупной строчкой прошили ручей, выплескивая из него воду и землю, вторая строчка прошлась под самыми ногами Волгина. Залывин увидел эту прошивь и навзничь опрокинутое тело майора; не отдавая отчета, бросился к этому телу и, еще не видя, что случилось с комбатом, подхватил его на руки, не чувствуя тяжести, волоком потащил к ручью. Только через минуту увидел за собой две кровавые извилистые полосы на зеленой лужайке, оставляемые обрубленными по щиколотку ногами комбата. Немцы перестали по ним стрелять, да Залывин уже и не обращал на это внимания, сдернул с его икр обрезанные голенища, зашарил по карманам, ища индивидуальный пакет, нашел, зубами оборвал кромку. Волгин тихо стонал, Залывин, вынув еще один пакет, уже из его кармана, стал бинтовать культи. Потом, видя, что кровь ему не унять, закричал:
— Санитары-ы! Санита-ары! Где вы там, душу вашу чертову мать?!
14