Сокрушение тьмы

В Могилеве, когда была бригада, Фокин служил в его батальоне. И вот теперь этот комбат лежал перед ним. Он грубо наорал на санитаров, что они тянут время и тем самым ставят под угрозу жизнь майора, но тот и так уже был не жилец. На какую-то секунду память подсунула Фокину трагическую картинку из прошлого. Он был еще ребенком. Они, ребятишки, бегали по территории мельницы, которой заведовал его отец. Вдруг возле мельницы стали собираться люди, послышались крики. Когда подбежали к толпе и среди ног взрослых прошмыгнули внутрь кольца, увидели лежащего на брезенте моториста. Ноги его вот так же, как у Волгина, были обрублены выше щиколоток. Это зрелище запомнилось. Моторист по собственной оплошности был подхвачен трансмиссией, и, пока ее не отключили, его вертело с бешеной скоростью.

Фокин со своим санитаром Овчинниковым вынесли комбата наверх, погрузили на санитарную повозку, и ездовому было велено прямиком гнать лошадей в Замоль, где находился санбат.

Но Волгина не довезли живым. Он умер в дороге.

Когда Фокин спустился опять в балку, в ней все грохотало и сотрясалось, чуточку притихший было бой разгорелся в ней с новой силой. Фокин увидел у ручья в ряд выстроенные «сорокапятки». Их спустили вниз на руках. Их было четыре — полная батарея из двух взводов, и они, задрав свои тонкие хоботки, старались снизу вверх прямой наводкой поразить башни танков, вкопанных в землю. Фокину было отчетливо видно, как тот или иной трассирующий снаряд, выпущенный артиллеристами, с поразительной точностью попадал в цель, но, беспомощный против толстой брони, отскакивал от нее рикошетом. Били по танкам, по минометным расчетам, по зенитным пушкам и по пехоте противника и батареи Бахарева, укрывшиеся за леском на краю балки. Фокин, когда спускался в балку, насчитал шесть 76-миллиметровых и шесть 57-миллиметровых орудий. А чуть в стороне стояли еще шесть 120-миллиметровых минометов. Здесь же в лесочке, позади батарей, пугливо жались друг к другу от выстрелов лошади, привязанные к лафетам и передкам, суетились ездовые. Это была немалая помощь, и подоспела она, кажется, вовремя, и все-таки подавить ей все огневые точки противника, сосредоточенные на той стороне балки, было не под силу. Внизу кипел настоящий ад. Фокин не видел раньше такого беспримерного мужества, с каким встретился сейчас, наблюдая за артиллеристами, скатившими на руках свои пушчонки вниз и теперь пытающимися не только поразить немецкие танки, но и уцелеть, открыто подставив себя под ответный огонь. Но, видно, недаром эту «пехотную» артиллерию, нередко сражающуюся в передних рядах пехотинцев, солдаты не в злую шутку, а сочувственно-сожалеюще прозвали «Прощай, родина». Эта неравная дуэль продолжалась едва ли десять минут…

Снаряд, выпущенный из танка под низким утлом, прошел над широкой балкой и точно ударил под колеса, под раздвинутые станины одной из этих «сорокапяток», и она, будто подхваченная смерчем, взлетела вместе с разорванными в клочья солдатскими телами вверх, перевернулась там и упала, искореженная, обратно. Остальные расчеты, суетясь, бегая, поднося снаряды и нещадно ругаясь, выплескивая в отчаянных криках свою беспомощность и свое зло, не обращали никакого внимания на гибель товарищей: они торопились во что бы то ни стало поразить цель, заставить замолчать вкопанные в землю танки.

На глазах у Фокина взлетел и второй расчет: крупнокалиберный снаряд разметал пятерых артиллеристов. Это было ужасно, это не укладывалось в его голове, в его сознании, а они, эти артиллеристы, с отчаянностью смертников продолжали выпускать снаряд за снарядом, и их становилось все меньше и меньше.

Когда Фокин и его санитар Сашка Овчинников подбежали к их позиции, оставалась только одна пушка и при ней два человека.

— Бросайте вы ее к чертовой матери! — закричал им Овчинников, высунувшись из окопчика, куда они вскочили, но артиллеристы не услышали крика, а может быть, и услышали, может быть, он прорвался к ним через весь этот грохот, но они не придали ему значения, они уже не могли остановиться, одуматься и спасти себя. Высокий, нескладный сержант, в короткой желтой шинели, как маятник, мотался от пушки к снарядам, от снарядов к пушке; лицо его было черным от копоти и шлепков грязи, такой же пестрой была и желтая шинель, доходившая ему до колен. Второй, у замка, был в погонах старшего лейтенанта, русый, с мокрыми, слипшимися волосами — очевидно, командир взвода или даже всей батареи. Обезумев, он выкрикивал сам себе:

— Огонь! Огонь! Огонь!