Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году

Заседание кабинета министров утром 1 августа показало поляризацию мнений и прояснение позиций. Морли и Саймон возглавили группу противников интервенции, призывая к заявлению «здесь и сейчас», что «ни при каких обстоятельствах» британское правительство не даст согласия на участие в войне. Черчилль, напротив, был «очень воинственен» и требовал «немедленной мобилизации». Грей, казалось, готов был уйти в отставку, если кабинет проголосует за нейтралитет. Позиция Холдена была «расплывчата» и «туманна»[1685]. Кабинет принял решение против немедленного развертывания британских экспедиционных сил на континенте – решение, против которого не выступили ни Грей, ни другие либеральные империалисты (именно это решение повергло Поля Камбона в отчаяние). Джон Морли был настолько уверен в окончательном принятии позиции нейтралитета, что похвастался победой «партии мира» перед Черчиллем, заявив: «Мы все-таки побили вас»[1686].

И все же к концу следующего дня – в воскресенье 2 августа – британское правительство предприняло ключевые шаги в направлении интервенции. На первом заседании кабинета министров в тот день, с одиннадцати утра до двух часов дня, Грей был уполномочен сообщить французскому послу, что, если немецкий флот пересечет Северное море или войдет в Ла-Манш, чтобы нарушить свободу французского судоходства или атаковать французское побережье, британский флот окажет ему полную защиту. Уолтер Ренсимен, министр сельского хозяйства и рыболовства, позже описал это как «Кабинет министров, который решил, что война с Германией неизбежна»[1687]. На более позднем заседании, длившемся с половины седьмого до восьми вечера, было решено, что «существенное нарушение» бельгийского нейтралитета «заставит нас принять соответствующие меры»[1688]. Было понятно, что это последнее обязательство неизбежно повлечет за собой интервенцию, поскольку немцы ясно дали понять британскому правительству, что они намерены наступать на Францию через Бельгию. Признавая, что это означает зловещее предзнаменование для всех сторонников нейтралитета, Бернс объявил о своей отставке после первого заседания, в конце второго виконт Джон Морли также уведомил о своей скорой отставке. «Партия мира» была повержена.

Как оказался возможен такой внезапный драматический поворот? Отвечая на этот вопрос, следует, во-первых, отметить мастерство, с которым интервенционисты определяли условия дискуссии. Член кабинета Герберт Сэмюэл помог сформировать повестку, поставив перед двумя заседаниями два вопроса, во-первых, о немецкой бомбардировке французского побережья и, во-вторых, о «существенном нарушении» бельгийского нейтралитета, как о потенциальных спусковых механизмах британского вооруженного ответа. Отчасти привлекательность этих двух предположений как повода к интервенции заключалась в том, что они были сформулированы таким образом, чтобы гарантировать, что именно «действия Германии, а не наши» приведут к «катастрофе»[1689]. Грей в сильном волнении заявил на утренней встрече 2 августа, что Великобритания несет моральную ответственность за поддержку Франции в грядущем конфликте, добавив, что «мы заставили Францию полагаться на нас, и если мы не поддержим ее в ее агонии, я не смогу продолжать работу в министерстве иностранных дел…»[1690]. И в то время, как сторонники интервенции сплотились вокруг Грея и премьер-министра, «партия мира» не смогла заручиться межпартийной или внепарламентской поддержкой и оказалась не в состоянии выбрать лидера, способного бросить вызов империалистам и их союзникам из консерваторов.

Насколько весомы были аргументы либеральных империалистов? Поскольку Британия действительно объявила войну Германии 4 августа после немецкого вторжения в Бельгию и поскольку Антанта быстро превратилась в полноценный союз, история которого позже будет переписана как история непоколебимой англо-французской дружбы, принято считать, что Бельгия и Франция были теми темами, которые втянули кабинет, парламент и британский народ в войну. Эту точку зрения нельзя назвать неверной: невозможно отрицать их важность как для легитимации принятой политики, так и для скрепления священного союза между кабинетом, парламентом и общественным мнением, ставшего такой удивительно яркой чертой Британии начала войны[1691]. В блестящей речи в палате общин 3 августа Грей интегрировал англо-французскую Антанту в формирующийся консенсус относительно войны. Британские обязательства перед Францией, говорил он, в юридическом смысле никогда не подразумевали «обязательств по соучастию в войне». Но сам факт военно-морского сотрудничества между двумя странами подразумевал моральное обязательство: