Стихи. 1964–1984

Я бы хотел умереть за чтеньем Писанья,
не отрывая глаза от возлюбленных братьев,
не обращая сознанье к тому, что казалось любимым,
от чего не могу отказаться.

Я бы хотел умереть, зная, что я умираю

смертью свободной, ничем не навязанной смертью.
Да не коснется дыханья металл, ни рука человека,
ни чревоточи́вая сила болезни.

Лучше всего, если утром (начало шестого)

ранней весною (сегодня двенадцатое мая),
две несказанные вести сегодня со мною,
одна из них – самоубийство.

Ветер, какого не знали давно в Ленинграде.

Ветер, когтящий портреты, и крыши, и стекла.
Я бы хотел умереть за чтеньем Писанья
утром, когда не погашена лампа.

Май 1978

Одна и единственная жизнь

«Как же их не любить и не стлаться во прахе…»

Как же их не любить и не стлаться во прахе
перед ними – дрожащими? И ни одной
неизгаженной жизни, судьбы недвойной,
но – предательства, мании, страхи.

Как же их ненавидеть? они говорят

на твоем языке и в молчаньи Твоем.
С человеком несказанным, с общим нулем,
как сообщники, смотрим и не узнаем,
ловим и не поймать ускользающий взгляд.

Как не пасть на колени: прости! Пеленою

застлан свет электрический, сумрак дневной.
Слезы трудно слезами назвать, если нет ни одной
неоплаканной жизни! И даже весной
все нездешнее здесь, даровое.

Май 1978

«Что за полет невозможности жить!..»

Что за полет невозможности жить!
Что за восторг, исторгаемый из
обреченного тела!

Они всегда риторичны,

они безосновны
и в гости пустые зовут
или в гости пустые приходят
и приводят подруг.

Эти бабочки хаоса,

плотяные смертельные музы
на плечо пиджака опускаются,
музицируют арфами ворса,
шерстью поющей…

Получается музычка.

Позднедворовый концерт.
Утроится жалость –
и утром, в любовном союзе,
продолжаешь лежать,
обнимая
ветхие крылья

Май 1978

«Тонко с бритвой бумажной и шелестно жить!..»

Тонко с бритвой бумажной и шелестно жить!
Я жалею о каждой минуте, отрезанной доле,
я на улице плачу железной,
на улице долгой,
в доме эроса и алкоголя.

Родовое начало – во чреве цветок нутряной –

распускается в меру ветшания плоти.
Семя льется – вливается в лоно,
и женщина – дерево скорби –
раскрывает объятья тому, что за мной.

Эта мгла, рассеченная вживе, – ожившая дверь

в бесконечную улицу с цепью срединной
световых виноградин и слезных…
Цепочка вживается в грудь
полуэллипсом, образом звездной хребтины.

Эта мгла, раздвигаясь, объемлет, но в ней наслаждение, в ней!

Я ко рту прижимаю огромное облако ваты,
обесцвеченным голосом воя
от жалости и униженья.
Но женщина – лезвие света – сиянием лунным объята.

Май 1978

«К ним – какое сочувствие? К нам…»