Стихотворения (1928)

Фабрикой
                вывешен
                               жалобный ящик.
Жалуйся, слесарь,
                              жалуйся, смазчик!
Не убоявшись
                       ни званья,
                                       ни чина,
жалуйся, женщина,
                              крой, мужчина!
Люди
         бросали
                      жалобы
                                  в ящик,
ждя
      от жалоб
                    чудес настоящих.
«Уж и ужалит
                      начальство
                                        жало,
жало
        этих
               правильных жалоб!»
Вёсны цветочатся,
                             вьюги бесятся,
мчатся
           над ящиком
                              месяц за месяцем.
Время текло,
                    и семья пауков
здесь
         обрела
                    уютненький кров.
Месяц трудясь
                        без единого роздышка,
свили
          воробушки
                            чудное гнездышко.
Бросил
            мальчишка,
                               играясь шало,
дохлую
            крысу
                      в ящик для жалоб.
Ржавый,
             заброшенный,
                                    в мусорной куче
тихо
       покоится
                     ящичный ключик.
Этот самый
                   жалобный ящик
сверхсамокритики
                             сверхобразчик.

Кто-то,

           дремавший
                              начальственной высью,
ревизовать
                  послал комиссию.
Ящик,
         наполненный
                              вровень с краями,
был
       торжественно
                             вскрыт эркаями.
Меж винегретом
                          уныло лежала
тысяча
            старых
                        и грозных жалоб.
Стлели бумажки,
                           и жалобщик пылкий
помер уже
                 и лежит в могилке.

Очень

          бывает
                      унылого видика
самая
          эта вот
                      самокритика.

Положение —

                       нож.
Хуже даже.
Куда пойдешь?
Кому скажешь?
Инстанций леса
просителей ждут,—
разведывай
                   сам
рабочую нужду.
Обязанность взяв
добровольца-гонца —
сквозь тысячи
                       завов
лезь до конца!
Мандатов —
                    нет.
Без их мандата
требуй
           ответ,
комсомолец-ходатай.
Выгонят вон…
Кто право даст вам?!
Даст
        закон
Советского государства.
Лают
         моськой
бюрократы
                 в неверии.
Но —
         комсомольская,
вперед,
            «кавалерия»!
В бумажные
                    прерии
лезь
       и врывайся,
«легкая кавалерия»
рабочего класса!

ДАЧНЫЙ СЛУЧАЙ

Я
   нынешний год
                          проживаю опять
в уже
         классическом Пушкино.
Опять
          облесочкана
                              каждая пядь,
опушками обопушкана.
Приехали гости.
                          По праздникам надо.
Одеты —
               подстать гостью.
И даже
           один
                   удержал из оклада
на серый
              английский костюм.
Одёжным
               жирком
                           отложились года,
обуты —
              прилично очень.
«Товарищи»
                    даже,
                             будто «мадам»,
шелками обчулочены.
Пошли,
            пообедав,
                            живот разминать.
А ну,
        не размякнете!
                                Нуте-ка!
Цветов
            детвора
                         обступает меня,
так называемых —
                              лютиков.
Вверху
            зеленеет
                          березная рядь,
и ветки
            радугой дуг…
Пошли
           вола вертеть
                                и врать,
и тут —
             и вот —
                          и вдруг…
Обфренчились
                        формы
                                   костюма ладного,
яркие,
          прямо зря,
все
      достают
                    из кармана
                                      из заднего
браунинги
                 и маузера.
Ушедшие
               подымались года,
и бровь
            по-прежнему сжалась,
когда
        разлетался пень
                                  и когда
за пулей
              пуля сажалась.
Поляна —
                и ливень пуль на нее,
огонь
        отзвенел и замер,
лишь
         вздрагивало
                             газеты рваньё,
как белое
                рваное знамя.
Компания
                дальше в кашках пошла,
револьвер
                 остыл давно,
пошла
           беседа,
                       в меру пошла.
Но —
знаю:
         революция
                           еще не седа,
в быту
           не слепнет кротово,—
революция
                  всегда,
всегда
           молода и готова.

БЕЗРАБОТНЫЙ