Стоик

Последовавшее за этим молчание было полно смысла. Глаза говорили все, что могли сказать. Еще несколько секунд, и он всего лишь сделал движение пальцем. Она поднялась и быстрым шагом подошла к нему, почти танцуя на ходу, и бросилась в его объятия.

– Красавица! – сказал он. – И пришла вот так… ты очаровательна.

Глава 41

Каупервуд со смятенными мыслями простился с Лорной на следующий день в полдень. На протяжении всего того времени, что длилась эта лихорадка, диктовавшая свою волю каждой его клетке, каждому движению, он тем не менее не забывал о Бернис. Глупо утверждать, что огонь, предоставленный самому себе, ничем не ограничиваемый, не сожжет дом. И не было никаких сил, сдерживающих или даже способных в сложившихся обстоятельствах удержать либо Каупервуда, либо Лорну. Но когда она оставила его и ушла в театр, его мозг вернулся к нормальному функционированию и занялся изучением аномалий, какие являли собой Лорна и Бернис. На протяжении всех восьми лет его пожирало желание и одновременно невозможность его реализации в отношении Бернис, а в последнее время он поддался власти ее физического и эстетического совершенства. И все же он позволил этой более грубой, но все еще прекрасной силе затмить и даже временно частично выдавить Бернис из его памяти.

Оставшись один в своем номере, он спрашивал себя, виноват ли он. Он не искал этого последнего искушения, оно само пришло к нему. И пришло так неожиданно. И, кроме того, в его душе оставалось место и даже потребность в разнообразии ощущений, в разнообразии источников и потоков наслаждения. Да, он когда-то сказал Бернис в снедавшей его лихорадке вожделения к ней и почти постоянно с тех пор повторял, что она – вершина его существования. И, по существу, так оно и было на самом деле. И тем не менее вдруг здесь и сейчас появилась эта всепоглощающая и всеподавляющая сила в лице Лорны, и силу эту можно было определить как таинственное и непреодолимое обаяние нового и неизведанного, тем более что речь шла о молодости, красоте и сексе.

Предательская мощь этой силы, объяснял он себе, наилучшим образом могла быть объяснена тем фактом, что она была мощнее личности или ее намерений. Эта сила сама разожгла пожар и предопределила его исход. Так было с ним и Бернис, а теперь то же случилось с Лорной Мэрис. Но одно он четко признавал даже теперь: нынешняя лихорадка никогда не поколеблет его любви к Бернис. Вот в чем состояло различие, и он видел и чувствовал это со всей очевидностью. И различие это определялось разницей характеров и умственных установок двух девушек. Хотя Лорна была ровесницей Бернис, жизненный опыт она имела куда как более жесткий и протяженный, она все еще довольствовалась тем, что можно было получить эксплуатацией ее собственных физических и чисто чувственных достоинств: славу, вознаграждение и аплодисменты, по праву причитающиеся соблазнительной и вызывающей желание танцовщице.

Импульсивная реакция Бернис и, соответственно, ее жизненные планы были абсолютно другими: более широкими, более разнообразными, они были продуктом социального и эстетического чувства, включающего народы и страны. Она, как и он, безусловно верила в главенствующую роль разума и вкуса. Отсюда и та легкость и изящество, с которыми она вливалась в атмосферу, в социальные формы и обычаи Англии. Очевидно и невзирая на всю яркую и волнующую чувственную силу Лорны, Бернис обладала более глубокими и стойкими силой и обаянием. Иными словами, ее амбиции и реакции были во всех отношениях более значительными. И если Лорна, уйдя, исчезла – впрочем, в тот момент он не дал себе труда задуматься об этом, – то Бернис, уходя, умела оставаться.

И все же как в конечном счете сможет он совместить все это? Сможет ли он скрыть это приключение, которое он ни в коем случае не имел желания заканчивать немедленно? А если Бернис узнает об этом, то как он объяснится с ней? Он не смог решить это ни перед зеркалом во время бритья, ни в ванной, ни в гардеробной.