Судьба

и не глядеть назад —

там сын у меня на руках —

Тарас.

И сад…

О! Этот сад,—

чернеют ямы,

да коренья,

распластаны из ям, торчат.

И яблонь нет,

и вишен нет,

и сына нет,

и в сердце даже корня нет,

все уголь, уголь,

да зола,

да разбомбленная земля.

Я примирилась с вами,

асфальтовые улицы,

и пред бетонными этажами

смирилась я,

и город приняла в себя,

чтоб снова быть.

Я благодарна людям,

что их так много,

что вновь могу

средь них найти себе друзей.

И равнодушные потоки

переулков

вливают человечьи зыби

в массивы теплых площадей.

1945

«В толпе весною осененный…»

В толпе,

весною осененный,

прошел нарядный гражданин —

весь цвета стали,

сам блондин,

лицо с капканьими зубами,

а вместо глаз —

хорьки сидят,

и из ресниц, как из травы,—

косятся в сторону поживы.

О СЕБЕ В БУДУЩЕМ

Будет холм надо мной,

как над всеми,

хорошо бы

на краю села…

Крестик небольшой

в ногах поставить

в честь того,

что русская была.

ЛИСТЬЯ СМОРОДИНЫ

«Листья смородины!

Смородины листья!

В наших листьях ягоды,

красные смородины,

и ягодка поменьше,

и еще — побольше,

и еще раз больше,

и еще раз больше,

алые, прозрачные,

как дождины в радуге,

на стеблях сидят.

Листья смородины!

Кому смородины листья?»

И женщины, прекрасней пчел

с оранжевыми талиями, проходят,

и очарованно подходят

к корзинам ягод —

с сердцем птиц,

и птичьим оком

ряд обводят.

А я — солдат

и еще — поэт,

а может, студент я —

и тоже поэт,

а может, еще кто-нибудь

из всех,

населяющих звездный мир,

мимо красных ягод иду

и несу на ладони хлеб.

А над городом — высоко,

а над зданьями — широко.

Холмы сиятельных цветов

бросают вызов

бледному закату,

на площади

перчатку лилий уронив.

«Листья смородины!

Кому смородины листья?»

«Дом, в котором я живу…»

Дом, в котором я живу,—

полутерем,

полудом.

И ступень одним концом

погрузилась в прах времен.

На ступени меж расселин

фиолетовый лишайник.

И растет вокруг поляна,

и колодец между трав.

Звездным небом у колодца

бочки полные стоят.

А я

приезжаю из Москвы

усталая.

Никак не привыкну

к бетонам,

асфальтам.

А здесь под ногами

и стебли и травы.

По скошенным травам

шла я недавно

и вдруг разглядела,

до этого раза

была как слепая

и мимо ходила.

А кто-то

до страшности щедрый

полотна созданий оставил:

одуванчика лист,

мысообразный и бледно-зеленый,

лежал на трехлистнике

темно-зеленого клевера.

И от дикой моркови

перисто-хрупкие листья

чуть колыхались

на фоне желто-огнистой ромашки.

УТРО

Выходят из зданий

рабочие люди,

одетые прочно:

в брезенты и сукна,

в сапогах на гвоздях,

с инструментом в руках.

И от лиц после сна

веет влажностью трав.

«Прекрасное мы чувствуем…»

Прекрасное мы чувствуем

по облику времен,—

если бы Девятую симфонию

Бетховена

вычертить в чертежах,

она бы уподобилась утру

на улице Горького,

и линии углов или колонн,

протянутые ввысь,

ты ощутишь,

как струн скользящий ряд.

Чуть прикоснись рукой —

и тихий звон

раздастся над землей…

ДОМ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ

Нет к нему

ни дорог, ни шоссе,

но ты отдал себя стихам —

и иди.

Будут душу

дожди мочить,

станут душу

молнии бить,

нет в пути

ни машин, ни крыш.

Вот и дом

посреди Москвы.

Печатают валенки

следьями пол,

и овчинный на мне кожух

груб, неуклюж.

И мне стыдно следьев моих

на зеркальном полу,

и швейцаров стыдно до слез.

Но множество мною

пройдено зал —

я, и это отринув,

иду.

И опять —

преградою на пути

не рукам,

не ногам,

а мыслям моим

и понятьям моим —

над последней ступенью в зал

мрамор стоит без одежд

в откровении белых линий —

творец ее

похитил у природы

изгибы вольные стеблей

и колыхание ветвей,

непринужденные поклоны

отягощенного цветка

на хрупкость тонкого плеча.

Я не привык так явно и открыто

смотреть на очертанья человечьи.

Но где пределы

торжествующих восхищений

пред телом моим и вашим?

И зеркало отразило

молодого поэта,

впервые идущего в Дом писателя.

Это ничего,

что лицо у поэта как степь…

Веруешь, что слова твои

высушат наговоры зла

и добро принесут стихи,

что поэмы людям, как хлеб

в голодающий день, нужны,

что ты голод насытишь их.

Если веруешь — так садись,

оставайся тут и живи!

ОСЕНЬ

Между хвойных елей

и округлых кедров

солнце прошагало на закат,

и уселось на краю земли,

и, как два

пылающих крыла,

протянуло медные березы,

в небесах себя не уронив.

РАЗДУМЬЯ

Почему это так?

На башни

на кремлевские —

гляди и гляди

и не устанешь глядеть

миг за мигом —

подряд…

Вот и цветок полевой…

Но разве цветок и башню

поставишь рядом?

И отчего это так:

ты глядишь и глядишь

и не устанешь глядеть

миг за мигом подряд

на цветок,

средь нежнейших его

лепестков,

как и в линиях башен,

обретая мысли свои,

и сердце свое,

и себя самого?

«Я сижу перед белой бумагой…»

Я сижу

перед белой бумагой

и слова из нержавеющего сплава,

словно глину,

мну в черновиках.

Свечка оплыла и поседела,

над окном звезда сгорела…

Чья-то дружба с жизнью порвалась.

1956

«Холмы лежали под снегами…»

Холмы лежали под снегами,

как будто детская рука

углем по синим небесам

цепочки изб нарисовала,

и солнце опускалось за стволы,

и лес рассеивал лучи,

ручей в снегу не замерзал

и все, как голубь, ворковал.

«Люблю тебя, моя Россия…»

Люблю тебя, моя Россия,

ты уважала пчел и мир,