Судьба

горьким белым цветом

у окна покинутой жены.

На ветвях рябины

почему-то птицы

гнезд не вьют весенних,

песен колыбельных

не свистят в листве…

И стоит рябина

вся в цветах горючих,

белыми букетами

украшая ветви,

тонкая, высокая,

грому непокорная,

пред лицом соседей

горечь одиночества

пряча у корней.

НАШ ДВОР

На небе тишь,

а под небом ночь…

Во дворе у нас тень и свет.

И окна, как пчелы на черных стенах,

блестят позолотой стеклянных крыльев.

«На сосновом табурете…»

На сосновом табурете

блюдце чайное, как море,

с голубой водой стоит.

Ходит по морю синица

с черным глазом набоку.

За окошком снег идет —

птица в комнате живет.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ МОЕМУ СЫНУ

Мальчик очень маленький,

мальчик очень слабенький —

дорогая деточка,

золотая веточка!

Трепетные рученьки

к голове закинуты,

в две широких стороны,

словно крылья, вскинуты.

Дорогая деточка,

золотая веточка!

«И ели недвижны…»

И ели недвижны,

и небо недвижно,

и снег на деревьях

лежит неподвижно.

И только змеится

заснеженный воздух

струеньем снежинок

с высот на подножье.

ПРО МОРОЗ

А ночью север в бревна дул.

Лицо скуластое надув,

в свистульку губу подтянув,

дудил в чердачных желобах,

шуршал под окнами в снегах,

колыша блики на стенах,

метелью снов

колебля мой покой.

А утром я,

открыв глаза,

вздохнула в синий полумрак

и увидала —

изо рта

птенцы пуховые летят,

и, отдалясь от уст,

они тончали в оперении

и, не откидывая тени,

тонули медленно в углах.

И, вынув руки из одежд,

я пальцем тронула рассвет

и стужей руку обожгла…

1947

«А земля наша прекрасна…»

А земля наша прекрасна.

И, может быть, одинока

среди пламенных солнц

и каменно-голых планет.

И вероятней всего,

что сами мы —

еще не выросшие боги,

живущие под воздухом целебным

на нашей зеленой

и сочной земле.

«Нет! Зеркало не льстец…»

Нет! Зеркало не льстец,

правдивее поклонников оно,

мой милый,

мой домашний друг,

я скоро подойду к тебе,

и ты, не улыбаясь, отразишь

седую голову мою.

«По внешности ты как подснежник…»

По внешности ты как подснежник

с неразвернувшимся венцом,

покрыт он колкими листьями,

чтоб мороз с секущими ветрами

не заморозил лепестков.

Ты с угловатыми плечами

и с нервно-резкими руками,

с лицом, закрытым изнутри

от дерзкой юности своей.

СЛОН И КОЗЕЛ

Козел на высоком холме

пасся и скакал, горд и самодоволен.

У подножья холма слон стоял.

Глупец увидел это и разинул рот:

«О, великий козел. При своей вышине

над этим маленьким слоном смеяться ты

должен.

Как удивительны дела судьбы.

Слона делает она малым, козла великим».

Проходит мимо умный человек,

услышал это и молвил: «О, невежда!

От места внизу слон не становится низким,

козел-то сам мал, да холм высок».

В ЛЕСНОЙ СТОРОЖКЕ

Там, где кончается небо и начинается край земли, изба из необхватных лиственниц подпирает склоненную синь.

Выглаженные ливнями до стекла, битые грозами дочерна, блестели сущие зеркала, голубым отсвечивая на углах и зеленые после дождя. И вот тут-то между концом и началом — уважаемый земно — проживал мой хозяин с лицом богописным. Был он в возрасте древнем — лесник, и действительно, ситцевый красный рукав до локтя, обнажая плоскобокую поручень ладоней, и кулак, как тесак, золотился в веснушчатой коже. Ученым печка русская медведем на задних лапах села у стола, Анисья Павловна у печки: есть ситцевый характер, а шелковый слывет добром, а бархатный — такой встречаешь редко, а у Анисьи старой нрав был холстяной. Вещам, деньгам старуха знала цену, недаром руки треснули в работе, как булки в перетопленной печи. Под желтым лбом из-под платка чуть опустились полукружьем седые веки на глаза. Вот Анисья открыла печку и из печки достала лист, пироги аржаные в нем испеклись. Жила капуста в пирогах, изрубленная мелко. И с конопляным маслом лук капусте дал обширный вкус. И от жары в печи возник в росных туманах огород, на грядах запахи растений, качанье луковых голов. А место родом от земли — его железная руда с наземом пашен зачала и вечным небом напоила.

«Вот женщина идет с узлами…»

Вот женщина идет с узлами,

бросая взгляд завистливый в толпу…

Таких я сразу узнаю:

ей непонятна улица Москвы

и ненавистны люди —

с легкими цветами.

На платье вышиты бутоны,

не знающие мыла и воды.

Румянец щек не первой новизны.

Спросить бы, кто она!

Зачем лицо не умывала!

Зато от переносицы к виску

шнурочками на мирном лбу

тоненько брови навела

и губы краской подвела.

Серебряные кольца на руках,

и серьги медные в ушах,

и полукружья пыли за ногтями.

Прошла, идущих задевая,

без выраженья на лице,

лишь красный огонек в зрачке

вдруг загорелся на мгновенье,

когда, нарядная, как бог,

шла дама

в пестром оперенье.

ВПЕРЕД

Я примирилась с вами,

асфальтовые улицы.

Пред бетонными этажами

смирилась я,—

а разве так надо?

Надо забыть

восшествие жизни

до половины небес,

а на другой половине —

последней —

в себе уничтожить первую.

Оставив за спиной

ручьи недель,

текущие средь трав,

где папоротник

в банановые пальмы

перерождается в очах,

когда сидишь на дне ручья

и к пальцам ног

от берега

сплываются рыбешки.

Оставить за спиной