Судьба

и тот же слог.

И был печально одинок

в дождливый вечер

серый кот.

А кто-то в ящике шуршал,

а кто-то в ящике вздыхал,

потом тихонечко сопел,

и звук нечаянный смолкал,

и пахло в ящике жильем.

И вот в коте

очнулся кот

лесных взъерошенных времен.

Обнюхал ящик он кругом

и лапу в ящик протянул…

………………………………………..

Но ощущения кота

и отношение ежа

не в силах здесь я перевесть

на человеческую речь.

А после встречи

день за днем,

из странствий ночи возвратясь,

взбирался кот

на дружеский настил

и тут лежал

или дремал.

А кто-то в ящике шуршал,

а кто-то в ящике вздыхал,

потом тихонечко сопел,

и звук нечаянный смолкал.

И понимал, наверно, кот,—

что на земле не одинок.

ОГНИ

Горностаевый вечер —

он накинул на серые плечи

снежную шкуру

с хвостами снежинок…

Все как в детстве,

но я уже не буду

от стен отцарапывать льдинок

и, калачиком ноги, сидеть на окне,

нос расплюснув в стекло.

За спиной в темноте

тени виснут в углах,

и, как Баба-Яга,

надо мною топорщится страх.

Из сугробов ползет тишина,

заползает в трубу ,

и из печки глядит в темноту на меня

слепая ее башка.

Ровно в девять с шахт гудели гудки,

из-за белых готических елей

появлялися черные тени,

и в сугробах играли вдогонки

золотые от ламп огоньки.

Да, огни…

Вот уже мне двадцать три!

И девчонка, и мысли ее

убежали назад…

А огни, как и прежде,

каждый вечер горят и горят…

РАЗГОВОР СО СТОЛОМ

Мой стол

мой нежный,

деревянный друг,

все ты молчишь,

из года в год стоишь

в таинственном углу.

О чем молчишь?

Чьих рук тепло ты бережешь?

Раскрой дарохраненье лет!

Молчание плывет в ответ.

Лишь черт резной

на выгнутой ноге стола

скрипит:

— Ах, сердце человечье

так беспечно.

Вещь не доверит

таинства ему.

Предмета суть

есть совершенство мозга.

А сердце —

сердце что ж — цветок,

само взойдет,

само цветет,

само завянет и уйдет.

А вещь без старости жива

и без младенчества ясна.

И не расспрашивай стола,

коль ты поэт…

Белые розы

увяли в стаканах,

лунные блики

лежат на столе.

И я, рукою касаясь резьбы,

говорю:

мой стол,

мой мудрый друг,

прости, пожалуйста, меня!

В МОСКОВСКИЕ СУМЕРКИ

Дымились сумерки в карнизах,

и незасвеченные луны,

чуть голубея,

колебались

на электрических столбах.

Теплом асфальт отягощенный

подошвы ног подогревал,

а по бокам

дома стояли —

сплошным хребтом

без окон и дверей, —

еще огней не зажигали.

И в получас

сближения теней

вершины улицы моей

откинули на землю

полутени,

освобождая очертанья

гигантских крыш

и труб

и купола церквей.

И проникало небо

в бойницы и бреши,

и обводило синью

башни и шпили,

вычерчивая дерзость человечью,

возвышенную в зданиях

до неба.

И каждого надежда осеняла.

1947

МОЯ КОМНАТА

Куда-то все плывут, плывут

продольные дожди

перед окном моим.

А на столе — цветы,

как млечные созвездья,

да стул один,

да рукопись в углу —

мои стихи

иль я сама —

одно и то же,

только форма разная.

И все,

и больше ничего,

да сор еще

цветочный на полу.

ПЛАТЬЕ

Мне подарили

бархатное платье,

А раньше

два только платья

было у меня:

льняного полотна

и шерстяное.

Мне подарили бархатное платье.

Я тут же

и примерила его,

и в зеркало увидела себя.

Средь отраженного окна

гранитный высился дворец,

пушистый звук

серебряных снегов,

в замерзших окнах

люстры тлели,

росли березы у стены.

И чудно было сочетанье:

я в платье бархатном,

дворец

и белый снег

в ветвях и на земле.

Такой казалась я себе

нарядной!

И с этим чувством

шла я

по Москве.

И все идущие

навстречу мне

несли на обновленных лицах

светинку радости моей.

И что-то мне

хотелось людям дать —

добро ли совершить

иль написать стихи.

О ХУДОЖНИКЕ

Р.Ф.

Сколько рождений

дано человеку,

а сколько прожито лет!

Каждый год

рождается вновь —

из весны,

из травы,

из небес — человек.

И нет насыщения жизнью,

и, хоть сто раз

на земле живи,

утоления нет рукам,

наглядения нет глазам.

В Замоскворечье живет

живописец.

Роскошнейшие убранства

от купола

до половиц

неостывающими светилами

мерцают из тихих рам.

А в комнате нет ковра,

сосновый в комнате пол,

и стул один,

и кресло одно,

и железная печка

в своем уголке

как вздохнет,

и падает оранжевый цветок

из золотистой гортани

на пол,

на вещи темные,

роняя лепестки

и отгадки бытия,

стоят, прислонясь к стене, —

рисунком внутрь

и холстом на свет.

Люблю в пристанище я это

заходить,

под крышей этой

забываю я

и горести, и странности мои.

Сходились юноши сюда

с неуспокоенной душою,

седые женщины

с девичьими глазами

и убеленные снегами,

художники,

постигшие и страны и моря.

Но жизнь, как в молодости

тайной,

вся нераскрытием полна.

Вот Азия стоит на полотне:

день пройденный и заключенный в раму.

А поперек небес

коричневый, безлиственный

сучок

и белые цветы

на узловатых сгибах.

И всюду тишина,

и синева,

и воздуха стеклянные отливы.

И все — от неба до земли

и от людей до птиц, —

все жить и жить

для голубых глубин,

для взлета дум

в нетленные теченья.

Картину унесли.

Но веянье весны

еще касалось лиц.

В Замоскворечье живет

живописец.

Этаж на этаж,

и еще раз этаж,

и чердак,

и в крыше окно.

А в стенах нету окна,

и плывет, и плывет звезда

с небес к стеклу

чердака.

1954

«Есть третий глаз…»

Есть третий глаз —

всевидящее око, —

им скульптор награжден,

художник и поэт:

он ловит то,

что прячется за свет

и в тайниках живет

не названное словом…

УРАЛЬСКИЕ КАМНЕРЕЗЫ

Есть камни,

скалы, горы.