Судьба

Мой умный друг —

железный экскаватор —

чуть-чуть устал,

для моря расчищая дно, —

он шею вытянул

к багряному закату

и, челюсти раскрыв, зевнул…

И паклей вытер кулаки

и зашагал домой

через пески.

И словно ломоть сочной дыни,

повисла желтая луна

над экскаватором в пустыне.

РАЗГОВОР С ДЕРЕВЬЯМИ

Посвящается И.В. Мичурину

Деревья гневные

вокруг меня стояли,

а я, привстав

на цыпочки босые

я пальцы стиснув

дерзко в кулаки, —

я укоризны дубу

громкие кричала:

— Я ж, старое,

тебя девчонкой знала,

я у корней твоих

тебе стихи читала,

девчоночьи слова

на тоненьких стеблях,

как заячьи цветы

в трехлистных лепестках,

и ты внимало мне,

а в высоте

вершиной утвердительно качало.

Зачем молчишь?!

Умнее стала я,

писать стихи

училась в институтах.

А ты стоишь, как столб,

и на прочтенья мои

сучком не пошевелишь! —

И ухнул дуб,

и, разогнав со лба

седые облака,

дуб уронил, как дождь, с листа

округлые слова:

—Ты не кричи

и леса не тревожь,

а посвяти стихи

огромному владыке,

что переделывает древние деревья,

вновь сочиняя листья и плоды.

Недавно он соединил

и землянику и жасмин,

и образ нового растенья

явился гордо перед ним,

а сам он ходит но земле,

как люди все,

на удивительных ногах.

И завершен над хрупкими плечами

русоволосой головой,

как кроной с светлыми листами.

Полупрозрачными утрами

приходит он —

высокий, как рассвет, —

ко мне за семенами.

МАЛЬЧИК

Сандал —

это так просто:

посредине кибитки яма,

а над ямою низенький столик,

он покрыт одеялом,

похожим на тюльпанное поле.

В яму углей горячих насыпают,

под одеялом протянут ноги

и сидят вокруг теплыни люди,

от работы дневной отдыхая.

А на стенах висят тарелки,

ярче неба в тарелках звезды,

и красивей луны пиалы

на уступчивых нишах стоят.

И синее морей одеяла,

и желтее пустынь одеяла,

разноцветней лугов одеяла

друг на друге лежат.

Но чудесней всего на свете

в глинобитной кибитке киргиза

баранчук —

годовалый мальчик;

он в пухлом халате на вате,

азиатским платком подпоясан.

Перламутровых пуговок ряд

на спине у халата звездится,

и ястреба легкие перья

в тюбетейке пучком стоят.

Как огонь,

он древнее древних,

он киргизов гордый наследник,

он родитель людей нерожденных,

годовалый сидит у бабая,

и глазищи в косых разрезах

обливают потоком счастья

мир и солнце,

себя и свет.

СТИХИ О СЛОВЕ

Этот древний летописец

не дает мне покоя,

улыбается ласково сухоньким ртом,

стоит и стоит у стола моего, —

а глаза, как ромашки, в белесых ресницах,

и седые косицы,

и подрясник на нем холостяной.

Время приходило, уходило,

за собой столетья приводило

и остановилось на мгновенье

перед современником моим.

Государству требовалось слово — щедрее, как воздух,

чистое, как лилии кувшин,

чтоб за словом этим

юноши и взрослые, не бояся,

к Коммунизму шли.

Ищет-ищет слово

погруженный в летописи лингвист…

Словари старинные листали,

хлебопашцы слово увидали,

буквы быстро написали в ряд,

получилось слово ЦЕЛИНА.

Целина — целинная земля.

И глагол поставили впереди.

И поднялось слово

знаменем романтики

с полосой зеленой,

с полосой черной,

в золотом, как солнце, окружении.

1954

«Жизнь ты, моя жизнь…»

Жизнь ты, моя жизнь,

вес состариться норовишь,

погодила бы сечь лицо,

погулять бы еще в молодых…

Поглядишь на лицо,

а в лице существо —

светом и солнцем,

как день, полно.

И алые соки

из недр земных

по зеленым стеблям

текут в цветы.

Ты мне, мой талант, помоги,

как весну в сорок лет удержать.

Жизнь ты, моя жизнь,

все состариться норовишь,

погодила бы сечь лицо,

погулять бы еще в молодых…

Поглядишь на лицо,

а в лице существо

светом и солнцем,

как день, полно,

И алые соки

из недр земных

но зеленым стеблям

текут в цветы.

Ты мне, талант, помоги,

как весну в сорок лет найти.

«На небе тишь…»

На небе тишь,

а под небом ночь…

Во дворе у нас тень, и

свет,

и окна, как пчелы, на восьми этажах

блестят позолотой

стеклянных крыл.

«Художник с девчонки…»

Художник с девчонки

пишет портрет,—

и кисти в руках,

и краски горят,

а сущность лица

никак на холст

не хочет в портрете лечь.

Шины очков

сдвигаются на лоб.

«Вы, вероятно,

не видали арабов,

чьи одежды

как будто сшиты

из чайных плантаций —

так они полосаты и ярки».

И в глазах у девочки

солнечные фейерверки,

от раскатов этих

уши словно заячьи.

«О лес!..»

О лес!

Опять я у твоих корней.

Склонясь,

разглядываю травы.

И без раздумья —

все оставив —

иду по тропам

средь весны,

и ощущения мои

повисли надо мной шатрами

зелено-пепельной листвы…

«Под вечер солнце соками земными…»

Под вечер солнце соками земными

из рек дымящихся

и радужных озер

досыта напилось,

и, бражности не выдержав земной,

оно шатнулось раз, другой

и село, вытянув лучи,

на край приятнейшей земли.

АУКА

Посвящается Сергию Радонежскому

Этот тихий пустынник

и деревянных мастер игрушек

улыбается ласково

сухоньким ртом.

Я пишу —

он стоит у стола моего.

А глаза, как ромашки,

в белесых ресницах,

и седые косицы,

и подрясник на нем холстяной.

Как тебя усадить мне,

начинатель игрушек,—

про тебя я читала

в замшелых архивах,

как меж богом и троном

ты служил бескорыстно Руси,

как учил хлебопашцев простых

деревянные резать игрушки.

И еще я слыхала,

как из дерева липы

для молодого сына

деревянную куклу баба точила

впервые на Руси.