Судьба

катился подбородок вниз,

и только

человечий рот

был обнажен и прост

пред волею судьбы.

Что сын?

И к сыну подошел.

На склоны лба

спокойствие легло.

И яснолунная склонилась тишина

над ликом сына и отца.

И стены успокоенно молчат,

и потолок повис над головами,

и тоненько звенят в стакане

осколки битого стекла.

И в этой ясности

стоял он долго-долго.

А может, миг,

единый миг

таким возьми.

И рухнул,

и ясности нет.

В ясности буря чувств,

и тяжко от смертей глазам.

И пальцы

жмут изломанный мундштук,

и голос,

как чугунная доска,

от боли треснув

пополам:

— Взорвали шахты мы сейчас

и затопили их, —

А площадь за окном

от взрывов бомб

вздымала волосы столбом,

и щупальца, шурша в небесах,

прощупывали землю и сердца.

«Стоит на печи горшок…»

Стоит на печи горшок.

Пчелиный тает воск в горшке

для смазывания воском ран

на грушевых стволах,

и яблонях,

и вишнях.

А у печи сидит солдат…

Еще пыль не сошла с сапог,

еще пот не обсох с дорог,

и шинель от спины до полы

пахнет порохом от войны,

и глядит из его зрачков

боль разбомбленных городов.

Лежит лучина на столе,

пучки кудельки —

на ведре.

Он на лучину вьет пучки,

приготовляя помазки.

Он мог бы молотами бить,

железо сверлами сверлить,

но две ноги,

одна рука —

и опечалена судьба.

И отворачивает взгляд

от бабьей утвари солдат.

Солдат встает

и, дверь раскрыв,

садится на порог.

Лежат колхозные поля

в прозрачности пространств

весенних —

и величавы и спокойны,

как мысль огромного народа

в очарованье мастерства.

Еще поля не засевали,

еще сады не зацветали,

еще на вспаханной земле,

как струны, борозды лежали,

и ветер пашни задевал,

и звук от пашни отлетал.

Солдат в безмолвии сидел,

на родину свою глядел.

Глядел на родину солдат —

и от огромной красоты

солдат душою потеплел.

Трава шуршала у сапог:

«Солдат с войны вернулся жив!»

И ветки вторили берез:

«Пришел здоров!

Пришел здоров!»

Сучок сучку передавал:

«Врага изгнал!

Врага изгнал!»

И шелестел поток вершин:

«Он мир принес!

Он мир принес!»

И, с воском взяв горшок, пошел

залечивать он раны на стволах —

на грушевых стволах

и на вишневых тоже!

В ГОСПИТАЛЕ

Стояла кровать

у большого неба...

Нежно, люди, касайтесь земли,

не шумите делами звуков

и слова не бросайте громко.

Этот час

будет бережно тихим.

Сядь тихонько

в траву у подушки.

Мир, взъерошенный

бомбами, войнами,

мир, заляпанный

кровью по пояс.

Юноша в льдисто-

кристальной постели.

В наледи бинт

в молчании синем

глазами сиял

у какой-то,

больше чем бог,

человеческой цели.

Встанем молча,

склоняя колени

перед защитником

русской земли.

И сквозь стоны и раны

и огненный вскрик

мы почувствуем подвиг его.

Руки!

Опить эти руки

лезут в глаза:

белые мальцы,

как свечи зажженные,

лежат пятернями

в моих зрачках.

У нас в СССР

таких и нету,

холеных,

с фитилями красных ногтей.

Чьи они?

Чьи?

Были тревоги,

выли собаки,

люди с узлами

бежали во мраке,

ногами давя

о плиты и камни,

звонкие всхлипы

ребяческих слез.

Прожекторы-светы

вздымали столбами берез

и мощно крестили

распятьем Россию.

И небо,

и землю.

и страшную ночь.

Поля покачнулись,

шатнулись за облако

шваброю леса —

и сгинуло в тучах.

Огромные смерти

со стеклянными лбами

торжественно плыли

на жестких крылах.

Пощады не ждал я,

и красных перчаток

горящую пачку

я кинул в глазницы

стального врага.

Смерть глянула косо

и клич приняла.

И в мертвой петле

задохнулась луна.

Шатался враг,

качался я.

И, боем яростно дыша,

шаталась птица —

на крылах —

моя.

Но нет патронов у меня,

и пулемет умолк.

И вдруг — не я,

а мозг —

схватил

с кружащей высоты

две обнаженных пятерни.

И я забыл,

что я живу,

что бездна надо мной,

что жить могу,

я видел руки —

и войну.

Я видел родину мою.

И врезался винт

моего истребителя

смерти в плечо,

алюминий кроша.

Руки,

опять эти руки

давят глаза.

Красные когти,

как факелы в пламени,

торчат из мотора

в моих зрачках…

Стояла кровать

у большого неба…

Сядь тихонько

в траву у подушки.

Мир, взъерошенный

войнами, бойнями,

мир, заляпанный

кровью по пояс.

Только взор мой

да ты,

да вселенная

трав и растений

встанет молча,

склоняя колени

пред защитником

русской земли.

И сквозь раны

почувствуем сердце его —

любовь, как сдвинутое

небо,

к нам приближает пламень

звезд.

БИБЛИОТЕКА ИМЕНИ ЛЕНИНА.

СТАРОЕ ЗДАНИЕ

Век девятнадцатый

на каменном фасаде

запечатлел изящество души,

застенчивой улыбкой осветив

цветов неувядающий изгиб,

колонн граненые черты

и лавров мраморных листы;

весь дом стоит —

на вздыбленном холме.

«Глядите, люди…»

Глядите, люди, —

девка пред солдатом

средь бела дня,

насмешек не стыдясь,

стоит в тени розовых акаций

и стриженую голову его

все гладит, гладит

легкою рукою…

ВОКЗАЛ

Мешки, отсвечивая ткацкою основой,

наполненные девичьим приданым,

накопленным на торфоразработках,

лежат, как идолы

у мраморных скамеек,

чуть приоткрыв оранжевые рты,

на скамьях тихо, рядом,

одетые в стеженые пальтушки,

мордовки юные сидят…

И солдат

в ожидании своего эшелона

какую-то до слез знакомую мелодию,

прижав баян к груди,

выводит медленно в тиши.

И сидит, как каменная баба

посреди заката на холме,

большелицая,

прямоспинная,

с балалайкой в каменной руке

средних лет мордовка на мешке.

И, следя глазами за баяном,

шевелит губами в такт она.

Под рукою тоненькие струны

вторят

вдохновению солдата…

ЗАКОНЧЕН ДЕНЬ РАБОТ