Судьба

И в грусти несказанной,

неизмеренной,

неисхоженной,

сидит русский

и поет свою песню…

Но  если душа твоя

с птичий носок,

а мысли твои

с вершок,

если жизнь

как нора ужа —

не видать тебе

песни лица.

А видели ли вы,

когда гневы идут

по сердцу ее?

В шлемах свинцовых,

в сапогах, в подковах,

на железных конях,

в ременных крестах

несут гневы

русские кары

в стальном штыке,

в большом кулаке,

в меткой пуле,

в заряженном дуле.

Идут гневы русские

без дорог проторенных,

без тропинок сеченых

по степям душ наших.

Но если душа твоя

с птичий носок,

а мысли твои с вершок,

если жизнь как нора ужа —

не видать тебе

песни лица.

А восхищались ли вы,

когда русской песне

море по колено?

…запоет гармонь,

я взмахну платком,

небеса в глазах

голубым мотком.

А народ кругом

на меня глядит.

Голова моя

серебром блестит.

«Да присохнет язык к гортани…»

Да присохнет язык к гортани

у отрицающих восточное

гостеприимство!

И жило много нас

в тылу,

в огромной Азии,

в горах.

Как и все,

мы пошли в кишлак —

обменять остатки вещей

на пищу.

И лежала пыль

на одеждах наших…

Но ничего

не сумели сменять мы.

Хозяин-старик пригласил нас

пройти и сесть.

Мы пыль отряхнули

и вымыли руки —

и сели за яства.

И глыбой мрамора лежало

в пиале солнечной

овечье молоко,

урюк и яблоки дышали,

орехи грецкие трещали

лепешки пресные

разламывал хозяин в угощение,

и пряно пахло

фруктами из сада

и медной утварью

осыпанной листвы.

Да присохнет язык к гортани

у отрицающих восточное гостеприимство!

ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ 

Сидела я на каменных ступенях —

и олеандра

дугою изогнула стебель

на фоне грецкого ореха,

лист у которого

так пряно-вкусно пахнет.

Кругом цвели обильные цветы.

Полутеней, оттенков и теней

здесь не имеют яркие венцы,

и день кончается без тени,

и не сумерничают здесь.

Тверской бульвар

в день зимний, снежный

стоит передо мной

у раскаленных гор,

средь выжженных песков

и глиняных ущелий,—

все белый снег

да искристый мороз…

Мне травы тонкие на стеклах,

взращенные морозом изо льда,

приятнее для глаз

и сердцу ближе,

чем настоящие цветы

в тропических жарах.

Ах! Север, север.

Здесь пряно,

пыльно,

душно,

от пестроты и яркости

болят глаза.

И так тоскливо —

по большим снегам,—

хоть горсточку бы

русского снежку

с московских улиц

вьюга принесла.

ГОРНЫЙ ФЕВРАЛЬ

Ах! Какие здесь луны

стоят в вечерах

и в ночах

в конце февраля,

когда на склонах снега,

когда воздух, как раздавленный

плод,

по рукам,

по щекам по ресницам течет

ароматом весны,

прилипая к устам.

Ах!

какие

голубые

огни

от луны

освещают холм

и котловину, грязную днем;

при луне она — голубой цветок

с лепестками зубчатых гор.

В сердцевине цветка — дома,

золотые тычинки

огней-фонарей,

и над всем тишина, небеса,

голубые снега на горах.

ВЕСНА В ТАШКЕНТЕ

Вся неделя моя —

одержимое беспокойство.

Шебаршат на душе сверчки

и смычками цепляют

нервы мои.

И от их

сучковатой игры

нет покоя в моей груди,

и хожу,

и хожу,

и хожу

по Ташкенту

в деревьях я…

АННЕ АХМАТОВОЙ

А я встала нынче

на рассвете…

Глянула —

а дом попался в сети

из зеленых черенков и ночек

и из тонких,

словно типа, веток.

Обошла я все дома в квартале —

город весь

в тенетах трепетал.

Спрашивала я прохожих —

где же пряхи,

что сплетали сети?

На меня глядели с удивленьем

и в ответ таращили глаза.

Вы скворцов

доверчивей все, люди!

Думаете, это листья?

Просто яблони

и просто груши?..

Вот проходит мимо

женщина

под рябью…

Голова седая,

а лицо как стебель,

а глаза как серый

тучегонный ветер…

— Здравствуйте, поэт, —

сказала я учтиво.

Жаловалась Анна:

— А я встала рано

и в окно увидела цветы…

А в моем стакане

розы с прошлых весен —

все не сохли розы.

Из друзей никто мне нынче

не принес весны.

Я сейчас с мальчишкой

здесь, на тротуаре,

из-за ветки вишни

чуть не подралась.

Все равно всю ветку

оборвет мальчишка…

И проходит дальше.

Голова седая,

а лицо как стебель,

а глаза как серый

тучегонный ветер.

И ложатся под ноги ей тени

облачками…

Львами…

С гривами цветов…

ДЕТСКАЯ КОМНАТА

1

Радио тонко поет на углу —

тропинкой скрипка

по мыслям тянется.

Сидит за столом сержант,

еще мальчишеская хрупкость

не отлетела с легких плеч.

Полусклоненное лицо

раздумьем мягким и обширным

от губ до лба освещено,

и, как осколки от луча,

алеют канты на плечах,

А у стола

в теткиной душегрее

с рукавами до половиц

голова,

как в платке кулич,

и видать из платка

лоб да глаза,

да улыбка еще видна.

А скрипка живет

у самого неба —

недосягаемо высоко,

и тянется сердце

за тоненьким звуком,

но не может, безглазое,

двери найти.

Или от тихости комнаты славной…

или от милых звучаний

у парнишки от пальцев

по узкой спине

голубые бегут ручьи, —

разливаются синью в глазах,

и в прозрачных висках

родники выбираются вверх.

И даже сама душегрея теткина,

преобразясь на тоненьких руках,

как в чистейший праздник,

из звуков высоких

крыльями вычертила рукава.

У сержанта раздумье ушло с лица

и решение, сузив зрачки,

замкнулось в тонких губах,

как в грань листа…

Он безнадзорных список взял,

взял красный карандаш,

и равнодушие людей

и жесткость голую ночей

перечеркнул косым крестом,

и красным надпись написал:

«Направить в школу —

Гнесиных».

2

И снова сидит

у стола сержант…

Сухощавая строгость

на скулах видна,

и зрачок в острие штыка

суживает глаза,

и в уголках рта

добрейшая улыбка

мелькнет ковыльной струей,