Свет на исходе дня

Она ничего не сказала. Молчание подчеркивало странность положения, и он спросил, чтобы не молчать:

— Теперь на сорок дней?

— Вы идите, — попросила она неожиданно.

— Даша, но я…

— Я вас сама позову, — остановила она его.

Он посмотрел на нее и покорился, медленно пошел из леса.

— Не простыньте, — сказала она вслед, и это тоже было для него неожиданностью. — Заварите мать-мачеху и пейте.

Он обернулся, кивнул и, почувствовав облегчение, улыбнулся и пошел дальше.

После захода солнца Вербин, как обычно, отправился к Аглае. На кухне у нее сидел глухонемой старик и ел щи. Заметив Вербина, он застыл, держа ложку, и сидел не двигаясь, опустив голову и глядя в стол; пар из тарелки окутывал его лицо.

— Кормлю, — объяснила Аглая. — Зайдет иной раз, трав принесет, я и покормлю горячим.

— Ешь, старик, я тебе ничего не сделаю, — сказал Вербин, поворачиваясь к нему спиной.

Но старик не шевельнулся и продолжал сидеть, не меняя позы.

— Что это с ним? — спросила Аглая. — Ты пройди в горницу, пусть ест.

Вербин послушно вошел в комнату и сел, сквозь окно он увидел, как глухонемой быстро идет огородом к лугу.

— Не доел, — входя, сказала Аглая. — Бросил, ушел… — Она посмотрела на Вербина. — Свел знакомство?

— С кем? — не понял Вербин.

Она не объяснила, лишь смотрела на него ожидающе, он вспомнил и улыбнулся.

— Вы-то здесь при чем?

— Как знаешь, твое дело. А я помню, что обещала, мое слово крепкое. Познакомились — теперь можно и дальше.

— Это мы уж сами решим.

Она не стала с ним спорить. В этот вечер она учила его травам. Начала она вяло, как бы больше по обязанности, чем по желанию, но потом, он почувствовал, она стала разгораться, голос ее окреп, и она, раскачиваясь немного и прикрыв глаза, повела рассказ о травах.

Она показала ему корень адамовой головы, возвышающий того, кто владел им, над прочими людьми, показала одолень-траву, побеждающую сердце женщины, показала девятисил, заключающий в себе девять сил земли.

Он видел, как, ведя рассказ, она постепенно забывает себя и как бы воспаряется духом, лицо ее становилось все более отрешенным, и спустя время оно уже напоминало маску, похожую на ту, какую он видел однажды в ночном окне.

Разрыв-трава, взятая в левую ладонь, побеждала любые запоры. Истолченная в порошок трава железняк, будучи брошенной между говорящими, вызывала ссору. Ятрышник, называемый также кукушкиными слезками, порезанный мелко и добавленный к овсу, ускорял бег лошади.

Раскачиваясь с закрытыми глазами, эта тучная, задыхающаяся старуха час за часом без устали вела свой рассказ. Казалось, она забыла о своей болезни и немощи. Из неразличимой глубины времени являлись слова о силе земных трав.

Домой Вербин вернулся поздно, хозяйка поджидала его, не ложась спать.

— Много она тебе рассказала, — заметила она, выслушав его рассказ. — Да много и утаила. Вишь, что во вред людям, показала, а что на пользу, про то молчок. А может, и сама не знает или забыла. Добра-то не делает, вот и забыла.

Теперь уже другая старуха повела рассказ. Оказалось, та же трава одолень побеждает не только сердце женщины, но и болезнь или оговор; девятисил, сорванный накануне Иванова дня, до восхода солнца, высушенный, истолченный, а после зашитый в одежду любимой, помогал ей сохранить верность, чернобыльник, добытый в конце августа или в начале сентября и зашитый в шкурку молодого зайца, придавал человеку легкость и быстроту бега, чистотел, носимый при себе, помогал жить со всеми в ладу и всегда быть правым в суждениях, трава блекота, пока человек держал ее в руке, прогоняла страх…

Они легли в середине ночи, но хозяйка долго не могла уснуть, ворочалась и тяжело вздыхала, одолеваемая мыслями. Должно быть, ее обуревали заботы о постояльце и о других людях, которых она знала, заботы томили ей душу и не давали спать.

Вербин тоже уснул не сразу. Две старухи боролись у него на глазах. Привыкшая ложиться рано баба Стеша с тех пор, как он стал ходить в соседний дом, ни разу не легла, не дождавшись его. Она не могла лечь, не выспросив всего и не защитив его от злой силы. Вербин даже заметил в ней какое-то нетерпение: когда он приходил и приступал к рассказу, она оживлялась, старческие, выцветшие ее глаза на время приобретали темный блеск и живость. Она и говорить начинала громче, и двигалась быстрее, а потом долго не могла уснуть, разгоряченная борьбой, ее до утра жгли бессонные мысли.

Проснувшись, она чувствовала себя разбитой и обессиленной, вставала с трудом и целый день была вялой; целый день она как бы копила силы, разжигая и взбадривая себя к вечеру, когда ее ждал ратный труд.

Аглая тоже отлеживалась целый день, насилу поднималась, расходясь к закату. Ничего не проходило даром: вдохновение и страсть борьбы сжигали обеих старух. Эта война требовала от них напряжения всех слабых, а может быть и последних жизненных сил.