Свет на исходе дня

5. На другой день Вербин снова отправился в лес. Даша была дома одна, Кирилл объезжал кордон. Она вышла к Вербину в легком домашнем платье, плечи и шея ее были открыты, чистая кожа светилась на солнце, пушистые легкие волосы, казалось, сами испускают свет, и, как всегда, от нее исходило ощущение свежести и прохлады. Ни малейшей хитрости и лукавства, никакой задней мысли не было в ее взгляде, она держалась естественно и просто. Даша улыбнулась, не скрывая своей радости оттого, что видит его, и призналась бесхитростно:

— Я ждала вас.

— Вы — меня? — Он даже почувствовал волнение при виде такой откровенности.

— Да, я знала, что вы сегодня придете.

— Откуда?

— Просто я очень захотела.

Он смешался и не знал, что сказать. Ее бесхитростность не оставляла другой возможности, кроме искренности, обманывать ее было нельзя.

— Вы пили мать-мачеху? — спросила вдруг Даша.

— Нет. Даша, а почему такое название?

— Из-за листьев. Снизу мягкие и теплые, а сверху твердые и холодные. Одна сторона греет, а другая холодит.

Они медленно шли рядом, он ловил себя на том, что испытывает волнение, с ним давно уже, много лет, не было-ничего подобного.

— В деревне все боятся болота, даже меня предупреждали, — сказал он.

— Я не боюсь, — улыбнулась Даша.

Они вышли к болоту. Даша приложила палец к губам и бесшумно раздвинула заросли: в густой траве он увидел гнездо, рядом сидела маленькая птичка, перья ее были сверху оливково-бурыми, снизу беловатыми, голова тянулась вперед, а острый хвостик имел вид клинышка: «чер-чер, чер-чер…» — повторяла она быстро и отрывисто.

Даша коснулась губами его уха и прошептала:

— Это камышовка…

Из травы донеслось торопливое мелодичное посвистывание, легкие щелчки, и вдруг прекрасная песня разнеслась над болотом. Казалось, поет не одна камышовка, а десяток певчих птиц слетелись в одно место на спевку. «Тюли-тюли…» — выводил чиж. «Вэд-вэд-вэд…» — пела славка. «Кру-цикру-цикру…» — вступала большая синица, а еще были здесь зяблик, щегол, зеленушка, черноголовка, и только отчетливое «чек-чек» после каждого голоса говорило о том, что это все та же маленькая камышовка.

Даша повела его за собой. Вскоре они вышли к пологому холму, с вершины которого открылась травяная равнина. В траве были видны маленькие открытые плесы, заросшие кувшинками и кубышками и окруженные тростником и рогозом. Даша подвела его к ближайшему плесу: Вербин увидел сплетенные из старой травы и веток хатки ондатр, время от времени появлялись бурые зверьки, плыли, оставляя за собой в стоячей воде след, и часто ныряли, чтобы вынырнуть с пучком рдестов во рту. По соседству он увидел кормящихся уток, они втыкались головой в воду и, стоя вверх гузком, быстро перебирали лапками. На следующем плесе Вербин увидел бобров, которые грызли ствол ольхи.

— Я ничего раньше не видел, — сказал он.

— Потому что вы здесь чужой.

— А вы?

— Я своя.

— А как стать своим?

— Вы не станете, — она покачала головой.

Он подумал, что она права, ему не стать здесь своим, он вдруг почувствовал сожаление — почувствовал и удивился: до сих пор он не думал об этом и испытывал безразличие, как если бы он не мог стать своим в далекой стране, куда он к тому же и не стремился.

— Я хотел вас спросить… Мне тут один человек как-то повстречался…

— Трофим, — кивнув, подтвердила Даша. Она оставалась спокойной, но в лице ее появилась печаль.

— Это тот Трофим, который в марте перед Алексеем? — улыбнулся Вербин.

— Грозился? — спросила Даша, не приняв его веселости.

— Пытался.

Она долго молчала, Вербин шел рядом, посматривая на нее сбоку.

— Он жениться на мне хотел, — неожиданно сказала она.

Вербин удивленно посмотрел на нее и не знал, как быть с такой откровенностью.

— А вы? — спросил он.

— Я сначала согласилась, а потом отказала.

— Почему?

Она помолчала, как бы раздумывая, можно ли говорить, но, видно, утаивать она не могла, вздохнула и призналась:

— Вы приехали.

Он вдруг почувствовал тяжкий груз, даже дышать стало трудно, вмиг ощущение забавы и шутливой игры сменилось гнетущей тяжестью: это было слишком всерьез, чрезмерная ноша, тяжесть сдавила грудь и спину.

— Даша, но ведь я… — начал он, понимая, что все слова бессмысленны, но и молчать было невмоготу.

— А мне ничего не надо! — перебила она его. — Мне ничего не надо. Не казните себя, вы не виноваты. Просто я раньше не знала, а теперь знаю.

Он шел молча, опустив лицо. Кожа его воспалилась, он прикладывал к лицу ладонь, чтобы унять жжение. Она призналась ему, а он молчал — молчал, как всегда, когда следовало ответить, но на этот раз молчание его было все же другим, потому что обычно от него ждали ответа, и он не испытывал вины оттого, что молчит, а сейчас можно было не отвечать, но он испытывал стыд и вину за свое молчание.

Они продолжали идти, занятые своими мыслями, и не заметили, как над лесом появилась плотная грозовая туча. Только первые капли заставили их поднять головы и подумать об укрытии.

— Тут близко шалаш есть, — предложила Даша.

— На берегу? — спросил Вербин.

— Да, его рыбаки сложили.

— Не надо туда идти, — сказал он без объяснений.