Свет на исходе дня

Жвахин услышал за спиной шаги и обернулся — к нему направлялась женщина средних лет. Она приблизилась, он встал.

— Маша? — спросил он неуверенно.

— Нет, — с грустью покачала головой женщина. — Я от нее. Вы простите ее, не смогла она. Страшно ей. Боится, что не приглянется вам, а вы себя понуждать станете. Уж лучше так… — Женщина помолчала и продолжала: — Вы стояли там, она мимо прошла… со всеми. Видела вас… — Она вздохнула. — Тяжко ей… Велела передать: поезжайте с богом, не мучайте себя. Ей так легче. Она вас не забудет.

Жвахин стоял, не зная, что делать. Он не мог собраться с мыслями и потерянно озирался, будто в желании уцепиться за что-то взглядом.

— Еще просила, чтобы вы не искали ее, — сказала женщина и добавила от себя: — Вы уж не терзайте ее, оставьте как есть, а не то ей совсем худо будет.

Жвахин молча потоптался на камнях и через пустырь направился к дороге. Никогда прежде он ни с кем не считался, делал, как сам понимал, но сейчас покорился и скованно брел к дороге, чтобы уехать.

Он думал, что вообще не увидит ее никогда, даже встретив лицом к лицу, — просто не поймет, что это она. Пройди она молча рядом, он так и не узнает, кто это был.

Жвахин поймал попутную машину и поехал назад. Самолет уже улетел, надо было ждать до утра. Не было конца длинному светлому июньскому вечеру, стемнело лишь к ночи.

Пришла короткая ясная ночь, высокое небо было размыто бледным прозрачным светом, в котором слабо мерцали звезды: на востоке в осенне-летнем треугольнике были видны Денеб, Вега и Альтаир, а высоко над горизонтом на юго-востоке отчетливо горел Арктур.

Задрав голову, Жвахин смотрел вверх. Он отыскал Большую Медведицу, нашел в ручке ковша звезду Мицар — коня — и рядом поискал всадника. Но как он ни напрягал глаза, Алькор не был виден.

Жвахин всю ночь бродил у летного поля, часто поднимал голову и подолгу смотрел на небо. Светать стало рано, созвездия Лебедя, Орла и Лиры клонились к горизонту. Звезды постепенно меркли в холодном рассветном небе, таяли медленно и сулили теплый и тихий день.

1980

ОТВЕТ (ГРЕШНОЕ ЛЕТО)

Такой день бывает однажды в детстве. Память о нем живет всю жизнь, — не раз вспомнишь с радостью и грустью, где б ты ни был и кем бы ни стал. И чем дальше, тем больше прибавляется в ней печали и боли. И хотя многое потом забудешь, этот день останется в памяти светлым и незамутненным: он и есть память детства.

Только иногда кольнет вдруг сомнение и — дай только волю — превратится в ноющий ком, в саднящее беспокойство: неужели тот ребенок был я?!

А был ли вообще тот день, та пора, вчерашняя, еще осязаемая, но уже и неправдоподобная, бесконечно далекая?

А может, то и не день был, а месяц или даже год, который за столько лет, минувших с тех пор, сжался, уплотнился до одного дня и держится в памяти как один долгий день?

Неужели то было со мной?

Летним утром сумрачное лесное пространство между стволами прорезали сверху вниз косые светлые столбы, — свет вспыхивал и гас высоко в листьях, пробивался и бликами играл в траве.

Над низинами и логами висел туман. Было пустынно, тихо, блестела влажно трава, свежесть и покой наполняли лес; тишину нарушали лишь птицы.

Их голоса звучали громко и внятно в высокой, емкой, замкнутой тишине леса, отрезанной и укрытой деревьями от всего окрестного пространства. Нет, они не нарушали тишины, а прочно и неизбывно принадлежали ей и были ее признаком, как прочие звуки, которые рождал лес.

В глубине зарослей появился новый звук. Еще неслышный, он незаметно соединился с переменчивыми шорохами и скрипами, с птичьими голосами, а потом так же незаметно возник из их переклички, прорезался и стал внятным. Это был женский голос.

Белый день проходит, ночка наступает.
Ночка наступает, заря потухает.
Ко мне, молоденьке, милый присылает…

По естественной причине голос человека должен был стать в лесу посторонним и нарушить тишину, но по какой-то странности голос этот посторонним в лесу не оказался и тишины не нарушал. Мало того, возникнув, он стал тут же ей принадлежать.

Это был негромкий чистый голос, и, как прочие лесные звуки, он был тишине не помехой, а скорее ее признаком.

Он уже принадлежал лесу, как голоса птиц, скрипы и шорохи, и был здесь своим, как шелест любого из его деревьев.

Милый присылает и сам приезжает.
— Дома ли, мила́я, радость дорогая?
Вышла б на крылечко, молвила словечко!

Слова одно за другим неторопливо являлись из зарослей ивняка и можжевельника, каждое на мгновение отчетливо повисало в воздухе, и все напевно катились по лесу.

А я, молоденька, была тороплива,
С постели вставала, башмачки вздевала,
На двор выходила, с другом говорила.

Пела молодая опрятная деревенская женщина. Напевая, она двигалась, озираясь, и то и дело наклонялась, срывая и кладя в корзину чернику.