Свет на исходе дня

Спрошу я мило́го про его здоровье,
Скажу я мило́му про свое несчастье:
— Сокол ты мой ясный, молодец прекрасный,
Куда отъезжаешь, меня покидаешь?

Пела она негромко, часто умолкала на полуслове, чтобы сорвать ягоду, но потом продолжала, голос ее плыл по лесу, не нарушая его тишины, и как бы принадлежал ей, — между кустами и от ствола к стволу, над муравейниками, обросшими иван-да-марьей и чистотелом, над ягодниками, над полянами, затянутыми высоким иван-чаем, над глухими бочажками, покрытыми зеленой ряской, над овражками с непроходимыми колючими зарослями ежевики.

Рядом с женщиной чернику собирал белоголовый худой мальчик лет семи, молча и сосредоточенно рвал и укладывал в кузовок, но иногда не выдерживал и особенно крупные ягоды отправлял в рот.

— Слышишь, сынок, это варакушка бормочет. Слышишь? — ласково спросила женщина. — Славная птичка. А это зорянка вступила. Цик-цик… цик-цик… Слышишь? Как молоточек маленький.

Мальчик задрал голову и прислушался. На лице его переливались солнечные блики.

— А это, послушай, это камышовка. Видишь, как торопится? Словно допеть спешит. Наверное, с болота залетела. А вот свиристель. Слышишь, протяжно как? — Она улыбнулась. — Давай собирать… А то заслушаемся, пустыми уйдем. — Она принялась споро рвать и класть ягоды в корзину. — Наберем черники, зимой хворать не будем.

А мой-то дружочек, сплеснувши руками,
Сплеснувши руками, залился слезами…
— Ты прости, мила́я, радость дорогая!
Знать, что нам с тобою долго не видаться!
Долго не видаться, нигде не съезжаться!

Мягкий, чистый голос катился по зарослям и полянам, стихал и вновь возникал под высоким тенистым пологом леса, пронизанным лучами света.

Женщина глянула на сына, умолкла и замерла. Мальчик стоял, задрав голову, и смотрел на переливающийся в листьях свет; на лице его играли блики.

Мать молчала, но, казалось, напев все еще ручейком бежит по лесу, оседая в укромных местах, — она выжидающе наблюдала за сыном, потом подошла, осторожно обняла его за плечи и ласково погладила по голове.

— Ты запомни, сынок… День этот, лес, нас с тобой… На всю жизнь запомни.

В полдень они вышли из леса на опушку. Это был редкий липняк с высокой травой, в которой белели прямые метелки тысячелистника. Было знойно, душно, над землей гудели шмели.

Мать посмотрела на сына — его распаренное, розовое лицо покрывали капельки пота.

— Устал? — спросила она. — Давай передохнем. — Она поставила полную корзину и опустилась рядом.

Мальчик тотчас лег на землю. Он лежал под внимательным взглядом матери, несколько ягод выкатилось из его кузовка, но он даже руки не протянул к ним от усталости, и мать аккуратно вернула ягоды на место.

— Алеша, смотри, какой ежик, — сказала женщина, показывая в густой траве маленькое растение. — Видишь?

— Правда, ежик, — согласился мальчик, садясь и трогая его рукой.

— Это прострел. А еще говорят — сон-трава. Весной у нее бывают голубые цветочки и шубка мохнатая.

— А почему сон?

— В старину считали, от нее уснуть можно. Помнишь, бабушка сказки рассказывала?

— А можно уснуть?

— Нет, это только в сказках. А вот это солдатская трава, — она показала на тысячелистник. — Ничего не боится, ни жары, ни холода. Скосят ее, сомнут — тут же снова поднимается. А солдатской называют потому, что кровь останавливает, солдат на войне спасала. А вот это чистотел, ласточкина трава. Зацветает, когда ласточки прилетают. А как улетят, сразу вянет, потому и назвали. Смотри… — Она сломала стебелек, из которого засочился белый сок. — Видишь?

Сок начал темнеть, потом заалел и на глазах стал ярко-красного цвета, к которому постепенно добавился оранжевый.

— Как золото, — сказал мальчик и хотел тронуть, но мать удержала его:

— Не надо. Она бородавки да веснушки сводит. Только запомни, сынок, это опасная трава, ядовитая. Запомнишь?

Он покивал, глядя на кровавый слом стебля.

— А вот это, смотри, по земле стелется, это чебрец. Понюхай. Нравится? На вид неказистый, а по запаху лучше всех. Верно? Любой плохой запах перешибет. И в пищу можно, и как лекарство… Хорошая травка.

— Мама, ты их все знаешь? — спросил мальчик.

Она засмеялась.

— Ну, все не все, на все жизни не хватит, а некоторые знаю. Меня мама учила, твоя бабушка. А ее тоже мама, моя бабушка. А ту ее мама. Так оно и передается.

— А ты меня учишь?

— Тебя, кого ж мне учить… Тебя, — улыбнулась женщина. — А ты потом своих детей научишь.

Мальчик лег и задумался. Лицо его было обращено к небу, где, меняя очертания, медленно двигались облака. Он не видел их. В другой раз он бы неизбежно предался обычному независимо от возраста занятию людей, праздно лежащих на траве в жаркий летний день, угадывал бы в зыбких, меняющихся облаках знакомые черты людей или животных. Но сейчас его глаза смотрели вверх невидяще. Он думал.