Свет на исходе дня

Вербин понял, что допустил оплошность. Этот низкорослый, невзрачный и на вид простоватый человек терпеливо выждал и поймал его на первом же шаге: болото следовало хотя бы осмотреть до начала работы. Надо было все взвесить и рассчитать, чтобы начать без осечки, начало должно быть безупречным. А теперь все вынуждены остановиться, самые рьяные почувствуют узду и будут ждать, но самое главное — был потерян темп. Вербин сразу оценил, как расчетливо его провели: дали начать, а потом незаметно и вроде бы невзначай осекли и стреножили.

Теперь надо было отступить, выждать и осмотрительно начать снова. Он поймал на себе любопытные взгляды — все смотрели с интересом, ожидая ответа, — и согласился, словно ничего не произошло.

Родионов без промедления направился к лесу. Вербину ничего не оставалось, как пойти за ним. Начальник колонны на ходу обернулся и мотнул головой белобрысому пареньку в сторону ревущих машин.

Вдвоем они шли по лугу, за спиной один за другим стихали моторы, наконец умолк последний, — мгновение шум еще держался в ушах, а потом угас, растаял, и просторная, необъятная тишина установилась в мире.

4. По лесу шли двое. Прекрасен был лес, пронизанный солнцем, наполненный переменчивой игрой света и тени. Первым шел Родионов — не глядя по сторонам, озабоченный и хмурый, за ним в нескольких шагах шел Вербин. Тропинка петляла, спускалась и поднималась, — если бы кто-то смотрел издали, могло бы показаться, что люди исчезают и появляются.

Они шли друг за другом по лесной тропинке, Родионов — впереди, Вербин — сзади, связанные невидимо, но и разделенные в то же время, и оба знали, что каждый из них думает о другом.

Всю жизнь Родионов боялся больших городов. Всякий раз, когда он оказывался в городе, его охватывало смятение. Он ощущал внутреннее неустройство, напряженную тревогу, робость, и даже тогда, когда поездка была необходима, он всячески медлил и откладывал в надежде, что тем временем что-то переменится и надобность отпадет. В городе он казался себе косноязычным и неловким, он был убежден, что выглядит жалким и неуклюжим провинциалом, спешил и рвался назад, но, уже сев в обратный поезд, испытывал облегчение; по мере того, как поезд удалялся от города, к Родионову возвращалось привычное состояние размеренности и покоя. Это состояние никогда, даже в острые и напряженные минуты, не оставляло его в колонне, он чувствовал себя здесь всегда просто и спокойно — ощущение укромного убежища и защищенности никогда не покидало его в лесу или на болоте.

На работе Родионову всегда хватало времени, он не спешил, никого не подстегивал, и все, что нужно, делалось как бы само собой, естественным ходом событий. Родионов считал, что достаточно всем лишь делать свое дело, его работа сводилась к тому, чтобы люди без лишних слов выполняли свои обязанности, он не видел в этом никакой своей заслуги и не понимал, за что его хвалят и отмечают. Но те семь лет, в течение которых он был начальником колонны, она считалась лучшей в тресте. Родионов не прилагал для этого больших усилий и испытывал неловкость, когда его отмечали перед другими, которые, судя по всему, на работе горели и рвались на куски.

Он застенчиво помалкивал, когда кто-то пылко произносил речи или брал обязательства и проявлял энтузиазм; если ему приходилось говорить, его тихий, сбивчивый голос и смущенный вид как бы нарушали общепринятый ритуал. Он вообще терялся в официальной обстановке, и хотя ему все же приходилось присутствовать на многолюдных собраниях, он так и не привык к обилию слов и торжественному стилю и старался забиться в укромный угол.

Зато вечер напролет он мог слушать постороннего человека. Чужая жизнь вызывала у него неподдельный интерес, и он мог часами слушать незнакомца — на вокзале, в поезде, в гостинице, в доме или на сеновале, — лицо его светилось любопытством, как будто рассказы эти представляли для него ценность. У начальников других колонн его стойкое нежелание оказаться на виду, выдвинуться, сделать карьеру вызывало недоумение, про себя некоторые называли его «тюфяк», «пентюх», «лопух», а когда слышали о работе его колонны, они только разводили руками: «Непостижимо!»

Как разительно отличалась его жизнь от жизни Вербина; этот высокий молчаливый горожанин был непонятен ему, как пришелец из другого мира. Родионов чувствовал, что Вербину безразличны и неинтересны обычные разговоры о погоде, о скотине, о покосах, о свадьбах, о свиданиях, о размолвках и разлуках, о чьих-то горестях, о делах в колонне, о трудностях со снабжением — весь круг обыденной, повседневной жизни, а как говорить с ним и о чем — Родионов не знал.