Талтос

— Да, все так, я действительно именно это сейчас имею в виду; ты знаешь все обо мне, а я — о тебе. Это был счастливейший сон, который я когда-либо видела. Это было такое — такое счастливое сновидение. Мы все танцевали. Костер был такой большой, что в обычной обстановке я бы испугалась. Но в этом сновидении я была свободна, просто совершенно свободна. Мне не нужно было заботиться ни о чем. Нам нужно еще одно яблоко. Не пришельцы изобрели смерть. Это бессмысленная выдумка, но можно понять, почему все думают, что они… ну, вроде бы все зависит от перспективы, и если ты не уверен в концепции времени, если ты не понимаешь основную относительность времени, как понимают это сборщики урожаев или сельскохозяйственные рабочие, то, возможно, те, кто живет в райских тропиках, даже не развивают отношений такого вида, потому что для них не существует циклических времен года Игла воткнута в ясное небо. Ты знаешь, что я имею в виду?

— О чем это ты говоришь?

— Пожалуйста, сосредоточься, Мэри-Джейн! И ты поймешь! Именно таким образом это было во сне: завоеватели изобрели смерть. Нет, теперь я понимаю: то, что они изобрели, это убийство. Это совсем другая вещь.

— Там есть целая ваза с яблоками. Ты хочешь, чтобы я принесла тебе яблоко?

— Да, но позже. Я хочу подняться в комнату Роуан.

— Хорошо, но позволь мне закончить ужин, — взмолилась Мэри-Джейн. — Не ходи туда без меня. Если хочешь знать мое мнение, я сомневаюсь, имеем ли мы право вообще входить в ту комнату.

— Роуан бы не возражала, а Майкл мог бы не разрешить. Но ты знаешь, — сказала Мона, имитируя манеру Мэри-Джейн, — это не имеет значения.

Мэри-Джейн едва не свалилась со стула от смеха

— Ты кошмарный ребенок, — сказала она. — Пошли, цыплят все равно вкуснее есть холодными.

«И мясо из моря было белое, мясо креветок и рыбы, и устриц, и моллюсков, чисто белое. Яйца чаек были красивы, потому что были белыми снаружи, и, когда вы разбивали яйцо, один золотой глаз смотрел на вас, плавая в прозрачнейшей жидкости».

— Мона?

Она стояла в дверях кладовой дворецкого. Она закрыла глаза. Она чувствовала, как Мэри-Джейн сжала ее руку.

— Нет, — вздохнув, сказала она, — это снова накатило. — Ее рука двинулась к животу. Она приложила пальцы к округлившейся выпуклости, ощущая слабые движения внутри. Прекрасная Морриган. Волосы рыжие, как у меня.

«Твои волосы такие же рыжие, как у меня, мама?»

«Ты меня видишь?»

«Я вижу тебя в глазах Мэри-Джейн».

— Эй, Мона, я собираюсь подставить тебе стул!

— Нет-нет, не надо. Со мной все в порядке. — Она открыла глаза. Восхитительный прилив энергии пронзил ее. Она распростерла руки и побежала сквозь кладовую и столовую, вниз, через длинный коридор, а затем вверх по лестнице.

— Пойдем. Давай пойдем! — кричала она

Так хорошо — бежать. Это ощущение, которое утрачиваешь в детстве, и она даже не представляла себе, как прекрасно — просто бежать, бежать и бежать вниз по Сент-Чарльз-авеню, так быстро, насколько хватало духу, с вытянутыми руками, прыгая по две ступеньки кряду. Бежать вокруг квартала лишь для того, чтобы убедиться, что можешь делать это, не останавливаясь, не задыхаясь, не опасаясь головокружения.

Мэри-Джейн неслась позади нее.

Дверь в спальню была закрыта. Добрый старый Райен. Возможно, он даже запер ее на ключ.

Но нет. Когда она ее открыла, там было темно. Она нашла выключатель, и потолочная люстра залила ярким светом аккуратно застеленную кровать, туалетный столик и кипу коричневых картонных коробок.

— Чем здесь так пахнет, не знаешь? — спросила Мэри-Джейн.

— Конечно знаю. Это запах Лэшера

— Ты действительно так думаешь?

— Да, — кивнула Мона. — На что, тебе кажется, похож этот запах?

— Хм-м-м, он вполне приятный. Похож на тот, который вызывает у тебя желание полакомиться ирисками, иди корицей, или шоколадом, или чем-нибудь в таком роде. Ух. С чего начнем? А знаешь что?

— Что? — спросила Мона, кружась над стопкой коробок.

— Люди умирали в этой комнате.

— Без шуток, Мэри-Джейн, каждый может сказать тебе такое.

— Что ты имеешь в виду? О Мэри-Бет Мэйфейр и Дейрдре и всех прочих. Я слышала все это, когда Роуан болела здесь, а Беатрис звонила, чтобы мы с бабушкой приехали в Новый Орлеан. Бабушка сама рассказала мне. Но кто-то еще умер здесь, кто-то такой, у кого был такой же запах. Ты ощущаешь этот запах? Или ты чувствуешь три запаха? Один — такой же, как у него. Другой — запах кого-то другого. А третий — запах самой смерти.

Мона стояла очень тихо, пытаясь уловить различие, но для нее все ароматы смешивались. С острой, почти утонченной болью она подумала о том, что Майкл описывал ей ту маленькую худенькую девочку, которая не была ни девочкой, ни человеком, — Эмалет. Пуля взорвалась у нее в ушах. Мона закрыла уши руками.

— Что случилось, Мона Мэйфейр?

— Боже правый, где это произошло? — спросила Мона, все еще крепко зажимая уши и зажмурив глаза. Потом она открыла их и взглянула прямо в сияющие голубые глаза Мэри-Джейн, стоявшей возле лампы, в тени.