Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

В каждом из «Рассказов о японской войне» есть персонаж, с помощью которого мы видим тот или иной случай «изнутри», переживаем конкретное «времяпространство». Отчасти по этой причине В. Вересаев часто «пробрасывает», скупо описывает моменты активных боевых действий, например рукопашную. В «Издали» и «Под кедрами» показано отступление, в «Ломайло» и «На отдыхе» – промежутки между боями, в «В мышеловке» – дежурство в охранительном люнете, в «Исполнении земли» – госпиталь.

В «Издали» за несколько первых абзацев мы стремительно приближаемся от массы людей к индивиду: «войска», «кучка солдат Пожарского полка», Василий Лобанов и Алешка Семерухин. Параллельно меняется и характер изображаемого хронотопа. Относительно «войск» используются конкретные обозначения, похожие на донесения: «с полудня войска отступали», «справа (…) тянулись сопки», «так было два часа назад». Но постепенно эта стройность ориентации в пространстве и времени разрушается, появляется образ «смутной дали», из которой «вдруг» начинают лететь шрапнели, затем показывается «кучка» деморализованных солдат, идущих «по краю дороги», в том числе рядовые Лобанов и Семерухин [Вересаев 1913, IV: 3].

Пространство одушевляется, «милитаризируется»:

…Непрерывными цепями тянулись сопки. Казалось, будто на них снова движутся зловещие точки, вспыхивают струистые огоньки [Там же].

Везде в каоляне трещали выстрелы. И никого не было видно. Чувствовалось, что зловещая, невидимая стена тесно облегает хутор [Там же, с. 6].

Опять по черным, лохматым облакам пробежал луч. (…) Всего ужаснее было то, что луч шарил так зловеще-молчаливо… [Там же: 11].

Военные корреспонденции того времени показывают, что подобное отношение к окружающему пейзажу было характерно для русских, а каолян (гаолян) вообще считался одним из врагов, подлежащих уничтожению [Ермаченко 2005: 191].

Рассказ построен на мифологизации «дали». В воспоминаниях Лобанова о недавнем бое она представляется как «что-то грозное и неизвестное», «ненаходимые места», откуда несутся снаряды, сея смерть [Вересаев 1913, IV: 4]. Рядовой слышит выстрелы «отовсюду», спереди, с боков, сзади:

И чувствовалось – то грозное и невидимое надвигается на армию, загибается по концам и грозит охватить кольцом [Там же: 7].

Среди солдат ходят рассказы о неуловимости японцев, во время боя Лобанов удивляется тому, что японские окопы пусты.

Схожее восприятие врага присутствует и в «Севастопольских рассказах» Л. Толстого, особенно в тексте «Севастополь в декабре месяце». Для обозначения неприятеля здесь используется местоимение «он»:

Однако я боюсь, что под влиянием жужжания пуль, высовываясь из амбразуры, чтобы посмотреть неприятеля, вы ничего не увидите, а ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот-то белый вал и есть неприятель – он (курсив Л. Толстого. – Р. К.), как говорят солдаты и матросы [Толстой 1992, IV: 13–14].

Вместе с тем далее, во время повествования о рукопашных, о штурме Малахова кургана в рассказе «Севастополь в августе 1855 года», взгляд главных персонажей выхватывает из общей массы нападающих то одного, то другого солдата.

В «Издали» В. Вересаева ни один из клочков пространства, ни один из моментов времени не становится для солдат «своим»: даже захваченные японские позиции неудобны для обороны – «все стенки, обращенные на японскую сторону, тщательно срыты» [Вересаев 1913, IV: 6]. Хронотоп дороги, обычно в литературе связанный с мотивом встречи [Бахтин 1975: 392], здесь оказывается временем и пространством хаоса, потерь и смерти.

Рассказ «Враги» логично следует за «Издали». Здесь показывается прямое столкновение с врагом. Штабс-капитан Березников приходит в сознание на поле боя. Хронотоп изменился:

Был вечер, и было тихо. Где-то далеко бухали пушки, снизу неслись долгие, протяжные стоны [Вересаев 1913, IV: 16].