Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Тихая и ясная природа дисгармонирует с натуралистическим изображением умирающих. Березников встречается с японцем, которого сам же ранил, они перевязывают друг друга. Эта встреча заставляет штабс-капитана задуматься о сущности войны, и окружающий мир как будто вторит настроениям человека:

И все было смутно, необычно. И смутно было в душе. И весь мир кругом был другой, не всегдашний [Вересаев 1913, IV: 18].

Следующий рассказ «Ломайло» написан от первого лица. Госпиталь повествователя стоит «без дела в китайской деревне» [Там же: 19]. Хронотоп прифронтового селения представлен различными образами: «труп казненного на заре хунхуза», «тихо-красивая кумирня» и разрушения, учиненные русскими солдатами. В поруганной молельне повествователь вспоминает свои впечатления от императорских могил под Мукденом:

Чувствовалось какое-то громадное успокоение, величавое и безмолвное. И казалось, была тут не тишина смерти, а было разрешение какой-то огромной жизненной загадки [Там же: 24].

Повествователь переживает противоречивые чувства к «родным» лицам солдат, большинство из которых занимались мародерством, безропотным китайцам, монументальным храмам и кумирам, обращенным к вечности, законам войны, позволяющим многое. Это переживание войны передается в финале рассказа через выразительный вечерний пейзаж:

Все тонуло в смутных сумерках. И только у перекрестка ярко, победно белели под отсветом зари три новых деревянных креста на братских могилах [Там же: 29].

Рефлексия о сущности войны находит продолжение в рассказе «На отдыхе». В китайском домике-фанзе играют в карты офицеры, а «в темной дали бухали пушки и слышался тонкий свист снарядов» [Там же]. Эти два плана, два хронотопа пересекаются в сознании главного персонажа Резцова:

…Резцову чудились крики «ура!», представлялось, как в темноте валятся на мерзлые каоляновые грядки окровавленные тела [Там же: 31].

Игра в карты здесь является лишь иллюзорным подобием игры со смертью вдали – это видно по поведению Катаранова, равнодушно относящегося и к своим, и к чужим деньгам. Регулярно приходят сведения «оттуда», где погибают люди, еще вчера сидевшие за игральным столом. В итоге Резцов и Катаранов по приказу выступают на позиции, переходя из пространства карточного случая в поле случайности смерти:

Началась другая игра, огромная и грозная [Вересаев 1913, IV: 41].

Важное место в рассказе занимает разговор об отечестве. Катаранов и батальонный Гаврилов соглашаются друг с другом, что сражаются «за одно дело», но за какое – оба не знают. Катаранов рассказывает о сомнениях солдат:

Вот, в «Вестнике Маньчжурской армии» пишут, что мы тут за веру воюем, за царя и отечество. Как это так? Ведь веры нашей никто не трогает, царя не обижает. А отечество – китайское [Там же: 34].

Идеология войны предполагает четкое понимание солдатом конечной цели, в ее основе лежит представление о защищаемом Отечестве, подкрепленное мемориальным переживанием хронотопа малой родины. В «Рассказах о японской войне» это представление описывается: Березников («Враги») во время боя вспоминает свою дочь, граф Раменский («Исполнение земли») в госпитале – «тихие орловские рощи, росистые болота, косо освещенные утренним солнцем», «близкие, родные лица» [Там же: 59]. Однако указанные воспоминания не омрачены прямой угрозой малой родине, близким людям. Солдаты и офицеры воюют за чужое, «китайское» отечество, что обессмысливает их смерть. В этом заключается одно из ключевых отличий в понимании сути и необходимости войны у В. Вересаева и у того же Л. Толстого при описании мыслей некоторых участников обороны Севастополя или Отечественной войны 1812 г.

Развитие отношения к японской войне показано в следующем рассказе «В мышеловке». Главными персонажами вновь являются Катаранов и Резцов, командующие ротой в передовом люнете. Офицеры называют это укрепление «Сумасшедшим люнетом», солдаты – «Мышеловкой»: