Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

Люнет лежал совсем одиноко в чистом поле, на полверсты вперед от наших позиций и всего за четыреста шагов от японских; с флангов японские позиции загибались вокруг него, а справа и несколько сзади серела вдали грозно укрепленная японцами деревня Ламатунь… [Там же: 42].

Дежурство здесь бессмысленно, но корпусный командир гордится, что в этом районе линия укреплений выдается вперед больше, чем в соседних корпусах. Хронотоп «Мышеловки» – это определенный промежуток времени на определенном пространстве («смена»), когда люди в роте каждый момент ждут смерти. Любой звук и знак вокруг становятся значимыми: темнота, тишина, шорох каоляна, лай собак, выстрелы «из темной дали». Смертельное ранение часового Беспалова побуждает Катаранова заговорить о войне: он рассказывает об атаке с незаряженными ружьями, о стремлении начальства к славе, купленной большими потерями. Резцов, как и в рассказе «На отдыхе», не совсем понимает командира, так как еще полон иллюзий и сосредоточен на возможности собственной смерти. Но последний разговор и еще более гибель Катаранова заставляют сомневаться и его:

Он сердился, что нет в душе прежней ясности, он не хотел принять того, чем был полон Катаранов: с этим здесь невозможно было жить и действовать, можно было только бежать или умирать в черном, тупом отчаянии [Вересаев 1913, IV: 54].

Экзистенциальная ситуация, изменяющая человека, воссоздается и в рассказе «Исполнение земли». Главным персонажем произведения является граф Раменский, тяжело раненный во время игры в карты на биваке. Так случайность смерти вторгается в пространство карточного случая – развивается идея текста «На отдыхе». Граф оказывается в госпитале, и если в перевязочной он храбрится:

В перевязочной, обтянутой новыми золотистыми циновками, было уютно и весело от яркого света трех ламп [Там же: 57], —

то в палате мир становится совсем другим:

Раменский, лежа на спине, большими, неподвижными глазами смотрел в потолок. Все стало другим. Души коснулось что-то строгое и глубоко серьезное. Темное «ничто» тихо наклонилось над нею, и дума смятенно застывала перед огромностью и непонятностью вставшей откуда-то темноты [Там же: 59].

У умирающего изменяется восприятие времени и пространства; Раменский чувствует, что смотрит на все «с какой-то большой высоты», испытывая жалость ко всему сущему:

…Из-под торжественно-серьезной тени этого «нет» все кругом – яркое, движущееся, живое – представлялось пустым, а смутная и мертвая пустота – полною, таящею огромную неразгаданность [Вересаев 1913, IV: 60].

Визит генерала, сияющая природа, красивый стан сестры милосердия – все пространство теряет смысл при таком самоощущении, когда нет «меры времени». Во время похорон это восприятие мира странным образом сохраняется:

Все вокруг было ярко и как будто понятно, мелко и незначительно. А звучавшая над трупом скорбь была таинственно-глубока и прекрасна. И несла она покорявшее душу вествование, будто в темном уничтожении таится что-то более важное, чем в радости и жизни [Там же: 66–67].

Происходит сложное онтологическое противопоставление хронотопа жизни и хронотопа смерти, каждый из которых в конечном итоге понимается не до конца и лишь на уровне ощущений. Эту идею подтверждает и высказывание Конфуция, которое вспоминает Раменский:

Когда еще не знают, что такое жизнь, то где же знать, что такое смерть! [Там же: 61].