Танатологические мотивы в художественной литературе. Введение в литературоведческую танатологию

К. Богданов справедливо замечает обратную инверсию профанного в сакральное в эпизоде со смертью Илюшечки: «В отличие от смерти Зосимы, смерть больного мальчика являет все признаки прижизненной святости: “Черты исхудалого лица его совсем не изменились, и, странно, от трупа почти не было запаху”». Это скрытое противопоставление, очевидно, было концептуальным для Ф. Достоевского, считавшего возможным жить праведно «не только в церкви, но и в миру» [Богданов 2003: 125–126]. По мнению К. Богданова, секуляризация смерти в русской литературе 1860–1880-х гг. была обусловлена популяризацией «медицинского» дискурса в обществе того времени, что привело к формированию новой «правды» о смерти [Богданов 2003: 128].

Довольно сложно определять низменное как незначительное и незначимое: ведь эстетика тесно связана с семиозисом, процессом означивания. Но бывает, когда незначительное / незначимое становится специфическим знаком в тексте. Например, определенное эстетическое завершение в литературе получила тема «маленького человека». Ее трактовка писателями бывает разной, однако эмоционально-волевая реакция на этот образ преимущественно представляет собой или жалость, или презрение. Причем восприятие такого рода касается и танатологических ситуаций. Возможно, Н. Гоголь в «Шинели» в соответствии со своим христианским мировоззрением и стремится представить смерть Акакия Акакиевича, «брата» каждого из нас, как трагическое событие, однако незначительная причина кончины, ее обстоятельства и облик самого персонажа «не дотягивают» эпизод до возвышенного модуса:

Наконец бедный Акакий Акакиевич испустил дух. Ни комнаты, ни вещей его не опечатывали, потому что, во-первых, не было наследников, а во-вторых, оставалось очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев, десть белой казенной бумаги, три пары носков, две-три пуговицы, оторвавшиеся от панталон, и уже известный читателю капот. Кому все это досталось, Бог знает: об этом, признаюсь, даже не интересовался рассказывающий сию повесть. Акакия Акакиевича свезли и похоронили. И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп; существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей мира… [Гоголь 1994, III–IV: 131–132].

Если Н. Гоголь призывает читателя сочувствовать Акакию Акакиевичу, то А. Чехов в своих рассказах откровенно высмеивает «маленьких людей», в том числе в танатологической ситуации.

В «Смерти чиновника» кончина Червякова – всего лишь не прокомментированный факт, а не событие бытийного масштаба:

В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся… Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и… помер [Чехов 1954, II: 153].