Том 1. Лирические произведения

И вот
           к гондолам нас ведут,
лагуною обглоданным.
Гондолы
           называют тут
по-итальянски —
                          «го́ндолы».

Мы сели в го́ндолу,

                                    и вот
толчок, —
                 и по инерции
навстречу с двух сторон плывет
Большой
              канал
                          Венеции.

Вздымает вверх

                             скрипичный гриф
ладья резного дерева;
держусь за бронзу
                              львиных грив —
беда для сердца нервного.

Наклонно

              гондольер
                                стоит —
артист своей профессии.
Не декорации ль свои
театры
            здесь развесили?

Плывет галерка

                           мимо нас
в три яруса
                      и ложи.
Как зал театра,
                          накренясь,
плывет Палаццо дожей.

Все задники

                     известных пьес
и Гоцци и Гольдони
мы,
         проплывая,
                              видим здесь,
качаясь на гондо́ле.

На этих пьесах

                          я бывал
как друг одной актрисы…
Вплываем
                 в боковой канал,
как ходят за кулисы.

А между двух старинных стен

объедки,
             в кучу смятые;
на них торжественная тень
какой-то дивной статуи.

Затем

              ступеньки лижет плеск,
и пристань волны о́блили, —
сюда бы шляпы, бархат, блеск
в глазах
              надменных Нобилей.

Но там —

            в беретах пареньки,
бровасты и румяны,
стоят,
            засунув кулаки
в бездонные карманы.

Они б их вынули,

                            когда б
подобрала́сь работа —
кули таскать бы
                         на корабль,
сгружать товары с бо́рта.

И вдруг,

              когда мы рядом шли,
к стене почти прижатые,
причину пареньки нашли,
чтоб вынуть
                      руки сжатые.

И мы увидели салют,

известный всем рабочим,
а дальше
               новые встают
палаццо, между прочим.

«ФЛОРИАН»

Мир голубей
                    покрыл квадрат
камней святого Марка.
Брожу я с самого утра
от арок
              к новым аркам.

И вот кофейня

                     «Флориан»,
и вспомнить ты успеешь,
что здесь
              садился на диван
синьор Адам Мицкевич

смотреть

                на разноцветный грим
и ленты карнавала…
Чего ж,
              о польский пилигрим,
тебе недоставало?

Недоставало с вышины

холмов
             смотреть на села?
Недоставало тишины
далекого костела?

Хоть тут

                и небо голубей,
и в лавках звон богатства, —
хотелось
               этих голубей
послать на Старе Място…

Рука поэта

                    оперлась
на темно-красный бархат.
Вокруг
          Венеция неслась
на карнавальных барках.

Помпоны,

                 длинные носы,
арлекинады краски
и фантастической красы
ресницы
               из-под маски.

Но вспоминает он корчму,

где,
          по цимбалам грянув,
мой прадед раскрывал ему
страну
           Ядвиг и Янов,

где ураганный этот звон

остался жить
                    в «Тадеуше»,
и потому
                не смотрит он
на чернокудрых девушек,

на золотого,

                  в звездах льва,
и в бархатной неволе
он шепчет про себя слова
тоски,
            обиды,
                            боли.

РАССВЕТ В ВЕНЕЦИИ