Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Слушали: Заявление поэта Чурилина Т.В. об оскорблении, нанесенном ему сотрудником газеты «Красное знамя» тов. Ганкиным, который, увидев извещение о предстоящем литературном вечере, сказал: «Поэт Чурилин совсем неизвестный поэт; его книг в магазине Книгоцентра на полках нет; Чурилин не сотрудник Маяковского и Асеева, а “низкопробный рекламист”, приехал в Краснодар “делать карьеру” и впоследствии ведет подпольную интригу против Чурилина, доказательством чему служит срыв выступления в Книгоцентре и КСПС».

Постановили: Поступок секретаря газеты «Красное Знамя» гр. Ганкина с неизвестным ему тем не менее большим поэтом, тов. Чурилиным Т.В., которому он нанес ему ‹так!› большое оскорбление, чем выбил серьезного работника поэзии из колеи, благодаря чему поэт Чурилин не мог продолжать творческую художественную работу в течение нескольких дней, – считать вредительским актом ‹…›[1172]

Этот конфликт, в разбирательство которого были втянуты все участники экспедиции, в том числе Цей и Гнесин, сам Чурилин еще раз описал в докладе о текущих экспедиционных достижениях: «Моей работе помешал ряд неблагоприятных моментов. 1. Милиционер арестовал меня за неправильный переход мною улицы. 2. Ганкин, секретарь ред.‹акции› газеты “Красное знамя”, назвал меня спекулянтом искусства»[1173].

В разгоравшихся экспедиционных ссорах Чурилин нередко бравировал личными знакомствами, ссылаясь на имена своих предполагаемых покровителей, что, не скрывая раздражения, Цей пародировал в своих письмах к М. Гнесину: «Имена Багатурьянц[1174], Стецкого[1175] и Новицкого нам въелись в мозг и печенки, нас уже от них тошнит»[1176].

Сложившаяся обстановка мало способствовала успешной работе над оперным проектом, и либретто так и не было написано. Вместе с тем, как уже было отмечено, возникали сложности и иного порядка. Судя по всему, «крупная» форма хотя и влекла обоих соавторов, не была органичной для творчества ни того ни другого. Так, по наблюдениям исследователя, уже гнесинский «Симфонический монумент. 1905–1917» (1925) выдавал почерк «миниатюриста»[1177]. Чурилин же, с 1926 г. двигаясь от крымско-татарских стилизаций, отметивших начало нового периода его творчества[1178], проделал собственный путь к крупному (по замыслу) песенному циклу с поворотом к «высоким» жанрам, «эпоса» и «оды», что потребовало бы от него в дальнейшем еще большей способности к мимикрии, но так и не было осуществлено. В результате вместо ожидаемого «торжественного произведения» появился небольшой цикл стихотворных текстов[1179], а также ряд опусов М. Гнесина. Отметим, что последний признавался в интересе к работе над адыгейским секстетом как опыте овладения национальным мелосом: «Добиться со стороны формы, гармонии, изложения того, чтобы этот эскиз был произведением адыгейским, моим и почти классически строгим и серьезным»[1180]. «Эскиз к опере “Адыгея”» (по первоначальному названию)[1181] вскоре был с успехом исполнен на международном съезде революционных композиторов[1182].

Напротив, тексты Чурилина, с их футуристическим гиперболизмом и неоднозначной образностью, плохо вписывались в советский национальный стиль, набиравший в эти годы силу и все более ориентированный на высокую «классику»: