Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Отношение ГАХН к русскому формализму было также во многом связано с разными взглядами на научность. Как хорошо известно, институциональная история Академии через Шпета частично пересекается с историей Московского лингвистического кружка, в деятельности которого он принимал активное участие в начале 1920-х гг. Собравшиеся тогда вокруг Шпета молодые феноменологи (А. Буслаев, Б. Горнунг, Н. Жинкин, М. Кенингсберг) противопоставили себя эмпирикам-позитивистам, доминировавшим в кружке при Якобсоне (С. Боброву, О. Брику, Б. Томашевскому и Б. Ярхо). Они отвергали чисто натуралистический метод эмпирической индукции и стремились построить поэтику на базе семасиологии (семантики) – вместо фонетики или фонологии. В конце концов методологические и даже идеологические противоречия привели к распаду МЛК в 1924 г., но противостояние двух «фракций» продолжилось на коридорах ГАХН, куда переместились многие бывшие члены кружка. Там главным оппонентом Шпета (и его «феноменологического круга») стал Борис Ярхо, который заведовал Комиссией художественного перевода, Кабинетом теоретической поэтики и Подсекцией всеобщей литературы[408].

Таким образом, антиформалистические взгляды Шпета и его круга были направлены прежде всего против теорий членов ОПОЯЗа, и в центре полемики между двумя этими группировками находилось понятие «внутренней формы слова» – как его использовал Шпет. Одним из примеров этой полемики можно считать сборник Философского отделения ГАХН «Художественная форма» (1927), который, согласно Райнеру Грюбелю, явился «преднамеренным вызовом», брошенным его авторами и редактором «в адрес представителей русской формальной школы»[409]. В предисловии к сборнику А.Г. Цирес сформулировал его главную проблему:

В противоположность так называемым формалистам типа «Опояза» художественная форма понимается здесь как «внутренняя форма», тогда как формалисты обычно ограничивают свои изыскания областью форм внешних. Вопрос ставится шире и вскрывается на фоне взаимоотношения разных форм между собой, наприм., форм логических, синтаксических, мелодических, форм собственно поэтических, реторических и т. д.[410]

Сам сборник, представляющий собой итог работы Комиссии по изучению художественной формы (существовавшей с 1923 г.), состоит из статей, в которых обсуждаются разные, связанные со шпетовской теорией темы, такие как «Проблема эстетических форм» (Н.И. Жинкин), «Выражение и изображение в поэзии» (М.А. Петровский) или «Структура поэтического символа» (Андрей Губер). Но именно вопрос о внешних и внутренних формах поэтического слова становился центральным в дискуссиях между формалистами и кругом ГАХН в то время. К примеру, Григорий Винокур в своей хвалебной рецензии на «Эстетические фрагменты», опубликованной в альманахе «Чет и нечет» в 1925 г., указывает на важную роль термина Шпета в исследовании поэтики:

Самый же анализ структуры слова, увлекательно излагаемый автором в второй части «Фрагментов», – позволяет поэтике увидеть ее собственный и специфический предмет. Здесь существенно возрождение понятия внутренней формы, – образа, символа, – но не в традиционном для русской науки потебнианском его понимании, – а в понимании его как внутреннего членения словесной структуры, слагающегося в переплетении синтаксических форм слова с его логическими формами, и в этом качестве являющегося основанием нашего эстетического переживания поэзии[411].

В то же время теория Шпета казалась многим формалистам просто неприменимой. М.С. Григорьев пишет в своей рецензии на книгу «Внутренняя форма слова», также опубликованной в 1927 г.: