Тропами Яношика

В больнице все уже привыкли к глухонемому богатырю на костылях. Он ходил из палаты в палату, помогал тяжелобольным, подолгу сидел возле выздоравливающих, которые обычно собирались кучкой и о чем-нибудь беседовали. К нему относились с сочувствием и в то же время с глубоким уважением. Сочувствовали тому, что не говорит и не слышит. А уважали за доброту и невероятную силу, которую он показал однажды совершенно случайно. Проходя мимо койки больного, под которым нянечка безуспешно пыталась поправить сбившуюся постель, богатырь остановился, положил костыли и поднял больного на руки, словно ребенка, да так и держал, пока нянечка перестилала постель. Положив больного на место, добродушно улыбнулся ему и тряхнул кулаком, мол, держись!

— То е чловьек! О-о, то вельми добри чловьек! — раздалось вслед богатырю.

С тех пор нянечки стали звать его себе на помощь. Но чаще всего получалось так, что в нужный момент он сам приходил. Заметив это, больные да и медицинские работники стали поговаривать о большой интуиции глухонемого, о его умении по артикуляции понимать говорящего.

«Вы только заметьте, как он внимательно смотрит в лицо тому, кто говорит», — рассуждали люди.

Они ведь не знали, что глухонемым Василий Мельниченко вынужден был стать, узнав, что везут его из сарая доктора Берната в больницу, где нельзя ему говорить по-русски, потому что по официальным документам он — словак.

Замечание больных насчет того, что глухонемой очень внимательно следит за артикуляцией говорящего, было в общем-то верным. Мельниченко учился говорить по-словацки пока про себя.

Он знал несколько мадьярских слов — среди больных были и мадьяры. С одним из них, которого звали по-словацки Яношем, Василий особенно сдружился. Янош больше всех здесь разбирался в политике, хотя говорил о ней мало. На прогулку он чаще всего уходил с пожилым словаком по фамилии Томчак.

Однажды из случайно услышанного разговора этих двух больных Василий понял, что оба они коммунисты, и с этого часа старался держаться к ним поближе. Те его не избегали, но и не откровенничали при нем. А как-то, подходя к ним, сидевшим в саду на скамеечке, Мельниченко услышал:

— Этот глухонемой, кажется, слишком хорошо все понимает. Уж не слышит ли он? — высказал предположение Томчак.

— Может быть ты и прав, — согласился Янош.

Мельниченко оглянулся, убедился, что близко никого нет, сел между двумя собеседниками и спокойно сказал своим густым, рокочущим басом:

— Да, товарищи мои дорогие, я и слышу, и понимаю, а только говорить не могу.

Оба отшатнулись от него. А он продолжал:

— По-словацки не могу говорить, потому и молчу. Но дальше играть роль глухонемого невозможно. Тем более, что оба вы скоро выпишитесь, а больше я никому здесь довериться не смогу.

Растерявшиеся Янош и Томчак стали расспрашивать, как он сюда попал. Но Василий ответил, что это долгий рассказ, а времени у них мало. В саду уже показался «кот в сапогах», как звали одного «больного», который ко всем присматривался и прислушивался.

— Не могу я больше здесь оставаться, выдам себя, — сокрушенно качая головой, пожаловался Василий. — Товарищи мои громят фашистов, а я ношусь с ней, — он кивнул на ногу, которая при ходьбе всегда была выставлена немного вперед. — Теперь уж она скоро заживет. Чего ж тут бездельничать? На Прашиве я буду тол выплавлять, картошку чистить и то польза своим. Вы только начертите мне план, перечислите села, мимо которых надо идти и, если можно, достаньте сухарей на дорогу.

Видя такую решительность, Томчак сказал: все это свалилось на них столь неожиданно, что он не знает, как тут быть, и попросил дать ему пару часов на размышление. Уговорились снова встретиться здесь перед ужином.

Вечером Томчак пришел один. Он пообещал, что сам с товарищами поведет Василия куда тому надо. При этом подчеркнул, что сделает это даже в том случае, если его и товарищей не примут потом в партизаны.

— А что много набирается охотников идти на Прашиву? — с некоторой тревогой спросил Василий.

— Сейчас половина Словакии готова отправиться на Прашиву, — ответил Томчак. — Здесь пока восемь человек. Один санитар. У некоторых дома оружие, они его возьмут с собой. Двоих придется «похоронить», чтобы гестапо не мстило семьям за уход к партизанам. С врачами уговор о фиктивной смерти этих больных уже есть. А вы молодец, — закончил он, — так играть роль глухонемого может только опытный конспиратор!

Похвалу Мельниченко пропустил мимо ушей и высказал сомнение насчет такого большого отряда.

Томчак усмехнулся.

— Люди, которые собрались вокруг нас, очень уж хорошие, жалко их оставлять. Все они побывали в свое время в тюрьмах да в лагерях, и теперь их ждет здесь участь не лучше. Они хотят бороться! Учтите, если русские не возьмут нас к себе, станем действовать самостоятельной группой или найдем словацкий отряд…

Неожиданно для врачей на следующий день оказалось очень много выздоровевших, которые настоятельно просили выписать их немедленно. Мест в больнице не хватало, поэтому выписали всех, кто желал.