Цвет жизни

Второй раз дрожала за кулисами Шура, ожидая выхода. А рядом сторожем стоял Астахов. Он дал слово дяде Феде, хоть добром, хоть силой, но представить девушку публике. Как только объявили их номер, Алеша схватил Шуру за руку и, прихрамывая, вывел смутившуюся девушку на сцену.

Глядя на молодого, свободно державшегося перед публикой Алешу, Шура и сама приободрилась, словно на надежное плечо оперлась. Вздохнув всей грудью, запела. Алеша своим мягким тенорком хорошо оттенял ее чистый, с легкой грустинкой голос. Им громко аплодировали. Может быть, больше других старался дед-горшечник.

С этого вечера они пошли по жизни вместе. Шура переменила свою девичью фамилию на Астахову. Первый год казался им сплошным праздником. Потом появились дети, а с ними новые трудности и заботы…

Всё чаще молодые стали поговаривать о будущем семьи, задаваться вопросом, правильно ли они сделали, что женились, еще не овладев прочными профессиями? Не поторопились ли? И чем больше они говорили об этом, тем яснее становилось, что надо им продолжать учиться. Но это легко сказать, а как сделать?

Сидит Алеша перед верстачком в мастерской артели инвалидов, ловко и быстро забивает в подошву маленькие березовые шпильки. Один удар – и белая палочка утонула в проколе. Ловко работает молодой сапожник, ни одного лишнего движения. А голова занята другим. Была бы в их селе средняя вечерняя школа, какие есть в городах и больших селах, тогда бы он мог на месте добиться аттестата зрелости. Но такой школы в Орловке нет. Если послать Шуру в город года на два закончить техникум, справится ли он, хромой инвалид, с двумя малыми детьми? Самому поехать, а Шуру оставить? Даже и думать об этом не хотелось. Ей и сейчас трудно. Днем эти бесконечные горшки, а вечер придет – быстрей в детсад за детьми. До поздней ночи хватает им хлопот: надо печь топить, стирать уйму, в доме да во дворе прибирать, со скотиной и курами возиться… А если останется одна, совсем закружится. Поработать бы лето комбайнером или хотя бы штурвальным… Но какой из него механизатор, когда ноги нет? Ни родни у них, ни хаты своей, ни ценных вещей, которые можно было бы продать да как-то перебиться. И накоплений тоже никаких. Что заработают, тем и живут до первого числа.

Однажды в конце затянувшегося семейного разговора Шура сказала:

– Алеша, а ты сходи в школу, поговори с учителями. Может, тебя примут в дневную школу?

Алеша недоуменно посмотрел на жену. Не шутит ли?

– Конечно, трудновато будет, – рассуждала Шура, – но, я думаю, переживем. Теперь у нас и коза есть, и поросенок, и куры. Как говорится, глаза страшатся, а руки делают, так и нам надо начинать. А когда ты выучишься…

– Может, наоборот надо? Может, сначала ты техникум окончишь? Я все обдумал. Переедем в город. Детсады там есть. Ты будешь стипендию получать, а я на производство куда-нибудь устроюсь.

– Нет, – после небольшого раздумья возразила Шура. – Ну рассуди, у нас тут есть огород. Хоть маленькое, но хозяйство. А там начинай сначала. Иди лучше в школу, не теряй времени.

– Надо подумать, – ответил Алеша и быстро вышел в сени. Он не хотел, чтобы Шура увидела в его глазах слезы…

На другой день Астахов нерешительно постучал в кабинет директора школы. У Егора Павловича, что ныне сидел за директорским столом, Алеша учился несколько лет. По успеваемости он шел тогда первым учеником, а по дисциплине одним из последних… Не раз приходилось ему выслушивать суровые предупреждения, что будет исключен из школы, если не прекратит свои хулиганские выходки и озорство. Хотя он уже давно не тот отчаянный пацан, но не вспомнит ли директор его прошлые грехи?

– Здравствуйте, Егор Павлович, – запинаясь и краснея, начал Алеша. – Я к вам вот по какому делу… Учиться продолжить хочу. В девятый класс бы… Если только можно…

Егор Павлович был старый и опытный учитель. Начал он когда-то преподавать в Орловской школе русым и кудрявым, а теперь голова его была лысой, лицо, как шрамы, иссекали морщины, а невеселые глаза без сильных очков почти ничего не видели.

За все свои долгие годы учительства Егор Павлович чуть ли не каждого жителя Орловки встречал в школе малышом, отечески наставлял его в учебе, а потом, спустя десяток лет, вручал свидетельства и аттестаты зрелости, напутствовал, как надо жить дальше. Многие воспитанники доставляли ему одни радости, но на некоторых трудновоспитуемых не действовали никакие строгие или душевные разговоры, ни самые испытанные педагогические приемы. Может, и потому его сердце теперь пошаливало все чаще и чаще…. Но никогда не жалел старый учитель, что избрал он эту беспокойную профессию.

Выслушав Астахова, Егор Павлович задумался. В районо, конечно, будут возражать. Ведь Астахов не только переросток, но уже женатый человек, имеющий детей. А сердце подсказывало, что принять надо. Тем более инвалида. Посоветовавшись на педсовете с учителями, он дал согласие.