Цвет жизни

Любаша уволокла обе половинки. А дед Яков уже другие заготовил. Так было срублено шесть сосен. Последнюю, самую тяжелую, половинку старик приволок сам. Работая, он взопрел и раскраснелся.

Уложили половинки в розвальни и поехали дальше. Любаша недоумевала: выписал председатель соломы, а они дровами занимаются?..

Но старик опять не ответил, промолчал. Может, для хозяйства или для себя нарубил, чтобы лишний раз не ездить? Наконец-то добрались и до просяного стожка. Начали накладывать солому на сосенки срубленные, вроде даже удобнее на дрова-то было громоздить просянку. И теперь дед сказал:

– Топчи, топчи…

Любаша поняла. Дед кидал солому вилами, а она разравнивала ее на возу и утаптывала. Полтора центнера – не скирда. Кажется, уже лишнее наложили. Укладчица забеспокоилась. Крикнула с воза:

– Дедушка, может, хватит?

– Топчи, топчи! – крикнул дед сердито. Сам, мол, знаю!

Еще выше поднялся возок. Теперь уж явно – два центнера, если не больше.

– Деда, хватит! Вон какой возина! Переложили! – затревожилась Любаша и вновь услышала:

– Топчи, топчи!..

Но вот и дед остановился. Видно, и сам уверился, что полтора центнера накидал, хотя всякий сказал бы, что вдвое больше. Любаша успокаивала себя. А может, половину на ферме сбросит? Правильно, зачем же попусту лошадь гонять? Дед, он, видать, мудрый. Не зря его завхозом поставили.

Солому дед хорошо увязал. И малый клок просянки дорогой не потеряется. И опять до самого села возчик молчал и только покрикивал на серую:

– Охо!..

Добрались до села. Но что это? На ферму не заехали, а свернули ко двору Егоровых. И дед махнул рукой: открывай ворота! Свалили всю солому, начал старик и дрова сбрасывать. Любаша во всю ширь глаза. Не поймет, что делается. А старик опять рукой: помогай, чего стоишь?! И когда полностью разгрузили розвальни, завхоз с необычайной ловкостью вскочил в них и, выезжая за ворота, сказал еще слово:

– Бывайте!..

Только теперь Любаша все поняла. Благодарно крикнула вслед:

– Бывайте, дедушка Яков!..

Всю жизнь будет помнить она эти слова, и хмурого, заросшего волосами деда, и порой шумливого, но такого родного, чувствительного Флегана!

Солому егорята, как муравьи, быстро перетаскали во вторую половину хлевушка. Все былки подобрали. И приметы не осталось, что сваливали просянку.

Тогда за сосны взялись. Володя и Алеша пилили их на чурбачки, другие кололи и таскали поленцы в сени, где складывали штабелем. Чуть не до потолка поднялся он в простенке.

Остатки и щепки занесли в избу, чтобы скорее просохли. И на печку еще наложили, и за плиту, и в саму печь насовали. Изба наполнилась смолистой лесной свежестью.

Матрена плохого не посоветует

Прилетели грачи в Немишкино. Начали гнездиться на высоких осокорях и оповещать натерпевшихся холоду сельчан, что спешит к ним на выручку весна. Кричали-то грачи о тепле, о добром солнце, о зеленых раздольях, а слышалось другое:

– Враг, враг, враг!..

– Крах, крах, крах! – вторили дальние.

А кому крах – теперь понятно было. После волжского гибельного «котла» Гитлер учуял свою погибель. И хотя он еще огрызался злее израненного волка, но весеннее солнце все больше ударяло ему теперь в спину, сгоняя с чужой земли.

Побежали наперегонки ручьи, который вперед до Камышинки дорвется. А Камышинка с другими лесными, овражными речушками в обгон. А уж те в большие реки, в моря. И зашумела талая, весенняя по всей стране.

В те дни и отелилась у егорят корова. Принесла дочку, глазастую, тонконогую, ушастую. Как родилась, сразу на тонкие, дрожавшие ноги встала. И глядит на мир, какой он? Кто враг ей, а кто друг? Похоже, кругом свои. Никто не обижает, все ласкают и кормят белым-белым молоком. И таким лакомым – весь день бы пила и облизывалась.

Прошла неделя, и Любаша задумалась, что ей делать с тонконожкой. Да, она красива и забавна, шерсть на ней золотее золота. Хорошую кормилицу можно было бы вырастить из нее. Но уж очень прожорлива!

И тут приехала со станции Родничок тетка Полина, родня отцова. Была она замужем за дежурным по станции, слыла женщиной домовитой, добычливой. Что облюбует, что задумает, так из самых цепких лап вырвет, из-под самого крепкого замка складского на дом принесут ей.

– Тетка Полина, – говаривала баба Матрена, – ни в лесу с волками, ни с жульем на базаре не пропадет.

Лицо у Полины, что сдоба из крупчатки, мастером-пекарем искусно подрумяненная. Поглядит на нее женщина – губы от зависти кусанет, а мужик встретится – взглядом жарким охватит и не раз потом мужу ее позавидует.

Как вошла в избу, у малышей лица прояснились. Точно солнце во все окна ввалилось. Все углы оглядела Полина, всех родненьких перецеловала. Да не как-нибудь, а со смаком. И каждого конфеткой одарила. Сосите, жуйте, хоть целиком глотайте – не жалко!

И сразу хозяйничать, помогать. Васятке нос вытерла подолом его рубашонки. А Володе даже лицо умыла. И малышок точно засветлел. А потом за уборку избы взялась. И всех егорят вовлекла. Полы вымыли, окна протерли.

Убирает Полина, скребет, да еще и жить учит, как помогать друг другу надо: