Цвет жизни

– Вот глядите!.. Чисто пулями простреленный! – показывала она то одному, то другому совсем еще новый платок. Даже Васятке дала посмотреть. И хотя ребятишки никаких пробоин не увидели, но кивали и соглашались, что платок пропал. – Теперь за это решето и полцены не возьмешь! – сокрушалась Полина. – Наденет человек на голову – и расползется… Раз уж завелся микроб в нем, теперь уж не вытравишь. Раньше бы надо смотреть!..

Шерстяная юбка, которую мать надевала только по праздникам, оказалась старомодной. Такие широкие уже никто не носит. И длинновата, по земле волочиться будет! И тоже зараженная. Но сбыть ее, скажем, за масло подсолнечное или за селедку маринованную еще можно.

– Бедные вы мои сиротинушки! – снова слезно заохала Полина. – Так уж и быть, еще позабочусь о вас. Может, когда-нибудь и вы вспомните меня, добром-то отплатите!..

Полина связала все отобранное в узел, крепко стянула его, чтобы не такой уж видный был, если придется на улицу выносить. И как заехала за ней машина, еле забросила узел в кузов полуторки. Уже и в кабину забралась, а сама все наказывала в открытую дверцу, как надо экономить муку и конфеты:

– Один день лапшу варите, а на другой день блины картофельные. А картошку-то получше трите, крахмалистее тесто-то будет!..

Но Любаша и без того уже знала, как картошку тереть.

И опять тетя Полина сдержала слово. Привезла еще две поллитровые банки консервированного гороха с салом. Правда, сала было больше на этикетке нарисовано, чем в самих банках. А когда сварили суп из этих консервов, то блестки и в тарелках плавали. И даже дух мясной чуялся.

Полина еще всем по конфетке дала. А остальное обещала доставить, как расторгуется. Потому что трудно стало тряпье-то сбывать. За буханку хлеба теперь можно и одеться, и обуться, и даже, скажем, золотые сережки прихватить в придачу.

Еще раз порылась в сундуке и увезла на этот раз отцовский выходной пиджак. А что есть еще и брюки к этому пиджаку, об этом Любаша умолчала. Хранились брюки в другом, маленьком сундучке в спаленке, под койкой.

А не сказала Любаша потому, что решила вперед отцу написать, как поступить с брюками. И еще потому, что в том же сундучке хранилась и кофточка Любаши, ее любимая, которую надевала она в самые распраздничные дни.

А Полина могла и ее захватить и на какой-нибудь там пирожок обменять.

Когда уехала захватчица, егорята даже в глаза друг другу стыдились глядеть, словно что-то постыдное сделали. И даже говорить об этом не хотелось. Только Васятка раздумчиво и обидчиво сказал:

– Теперь у тетки Полинки полный дом барахла набралось… И, наверное, сережек золотых доверху в сундуке!..

Недели через три отец прислал письмо, чтобы Любаша меняла тряпки на продукты. Лишь бы сыты да здоровы были все. А когда он вернется, все сызнова наживут. Одно лишь посоветовал отец, что если придется менять, то прежде с бабкой Матреной поговорить надо. Потому что бабка Матрена плохого не посоветует.

Но советоваться с бабкой было уже поздно. Ведь из ценной одежды у егорят остались одни отцовы брюки.

«Чёрный ворон, что ты вьёшься…»

Уже давно мучит Любашу одна похоронная. В тот день, когда впервые увидела этот конверт, хлестал дождь. Все последушки снега размыл он, на дорогах половодье было, и зеленя в лужах, а сверху все лил и лил потоп. Мешок у почтаря хоть и брезентовый, а весь промок. Адреса на многих конвертах расплылись и замазались, и некоторые письма приходилось вскрывать, чтобы понять, кому они. Тогда и узнала Любаша о похоронной Числовым.

И с той поры, как дойдет девушка до крайней избы в Корнееве, начинается в ней разлад. Один голос от избы, другой – наперекор:

«Сейчас же отдай! Не имеешь права скрывать!..»

«Лучше подожди! Вспомни Настасью Заболотневу, как возненавидела тебя, что «змею ядовитую подсунула!». Или хочешь и Николку против себя озлобить, и мать его горем убить?»

Любаша ознобисто вздрогнет и бегом мимо избы, за деревню, словно погоня следом. Лугами начала Числовых обходить, крюк большой делать. Иные даже удивлялись:

– Что это почтальонка, где люди не ходят, пошла?

И беспрестанно тучилась одна песенка. Ее, бывало, отец в грустные минуты напевал:

– Черный ворон, что ты вьешься,
Что ты вьешься надо мной?
Ты добычи не дождешься:
Черный ворон, я живой!..

А вдруг и отец Николки живой? Может, ошибка, может, однофамилец какой погиб…

И Настя Заболотнева разума не потеряла б, помедли Любаша письмо отдать!

Как-то до поздней ночи чадила коптилка в избе Егоровых: рубашки да штаны Любаша чинила. Так и расползалась и тлела одежонка на ребятишках. Вот и приходилось лепить заплату на заплату. Да еще выдумывать такие латки, чтобы и не позорные были. То вроде бы добавочный карман наложит, то словно бы по новой моде перекроит или по военному образцу.

И тогда Васятка похвалялся перед ребятишками:

– Глядите, у меня штаны, как у танкистов, с накладками!

Тогда и завистники к матерям бежали, чтобы «брони» на коленки нашивали им.