Цвет жизни

Любаша разлила водку. Отцу почти полный стакан, Матрене полстакана, остальным только для забавы. В такой праздник, за счастье такое можно и зажмурившись всем по глотку, какой бы противной ни была она, горькая…

Чокнулись кружками, чашками, стаканами, как и положено, за возвращение, за новую жизнь. Отец выпил, будто воду холодную в жаркий день. А все остальные морщились, отплевывались, а Володя даже насилу откашлялся потом. И сразу все за еду ухватились, благо что без дележки теперь. Шумно стало за столом. Отец в подробностях расспрашивал, как выкручивались тут без него, а дети – как он воевал, какие раны ему залечивали, за какие бои какой орден, какую медаль получил.

А как узнали, что в нем еще есть осколки: и в ногах, и в спине, так испуганно притихли. Как же это можно осколки в себе носить?

– А почему ж не вырезали? – прошептала Варя.

– Они же заросли, – запросто ответил отец. – И не так уж мешают…

– А осколки-то какие? Фашистские? – забеспокоился Васятка.

– Конечно фашистские. Стреляли-то по нам фашисты. И заклепали в меня свой металл.

– И ты их носишь?! – ужаснулся Володя. И как-то странно поглядел на отца.

Отец разъяснил:

– Были бы в кармане или в вещмешке, еще на том конце Будапешта вытряхнул бы. А эти придется по гроб жизни терпеть…

Нахмурился отец. То ли вся война припомнилась, навалилась сотнями бомбежек, смертей, то ли будущее привиделось, как вырезать осколки эти будут…

Марийка скорее разговор менять. Затараторила:

– А мы и корову удержали, и огород на себе пахали!.. Теперь уж сами прожить можем! – вроде похвалилась.

– Вон вы какие! Так, может, я и не нужен? – пошутил отец.

– Она не то хотела сказать! – оправдывал сестренку Алеша. – Иногда такое ляпнет… – И хлопнул легонько сестру ложкой по лбу. Для смеху, конечно. А Марийка расплакалась…

Тогда отец еще раз в мешок полез, подарки достал. Девчатам по платку, цветастому, шелковистому. Никто из них таких платков еще не видел. И Любаше платок, чуть побольше, тоже дорогой. А Матрене шаль, темно-синим цветом ровную, с кистями, теплую….

– Вам, Матрена Григорьевна, до земли поклон. За доброту и заботу вашу, – обнял старую отец.

А потом еще снял со своей руки часы, Алеше отдал.

А Васятке и Володе по рубашке-матроске…

Когда все нарядились, то будто другие люди в избу зашли. И вроде впрямь новая, на все годы счастливая жизнь началась…

Провожу тебя немножко

Отец гулял мало. Отоспался и пошел телятник строить. И до войны Егоров слыл умельцем. Топором или там пилой лучковой владел, что скрипач-соловей смычком. Мог избу-красавицу срубить, мог и соломой покрыть, хоть конем, хоть шатром, а так причесать – заглядишься. Умел печи класть с лежанками, с подтопками. А еще более на фронте научился. В оружейной мастерской и свои и трофейные автоматы до боевой ажурной безотказности доводил. Столько «тигров» да «пантер» искорежилось и сгорело на минах, им расставленных, что и считать потом перестал. И теперь ни в колхозе, ни дома сложа руки не сидел.

День ото дня жизнь в семье налаживалась. Алеша еще коров пас. Дома все хозяйство вела теперь Варя. Но ей-то легче было, чем Любаше бывало. Все окрепли, друг другу помогали. И почтальонка сама уже не бегала сломя голову по деревням, чтобы и вязанку хвороста еще успеть притащить. Чаще задерживалась то в одной избе, то в другой. А больше всего влекло ее к Числовым. Как сокровенное, хранила она слова Сергеевны: «А ты, Любашенька, и без писем заходи, проведывай».

Набралась как-то синеглазая смелости и зашла. А дома один Николка. Хотя его теперь так по-ребячьи и не назовешь. Работая в лесу, изрядно подрос и оделся по-городскому. Оба загорелись, как увидели друг друга. Любаша частить-сочинять взялась, будто мать велела зайти ей по какому-то важному делу. А вот в точности – не знает. И чем больше говорила, тем жарче пылала. Совсем разладилась их встреча. Хоть прощайся и уходи.

Тут Николка начал активничать, вопросами завлекать:

– Что, отец вернулся?..

– Уже три недели!..

– Говорят, хорошо воевал?.. Наград, сказывают, много…

– Много… Он ведь четыре раза ранен был. Сапер… И после Победы сколько еще разминировал… А пришел ночью… Я думала причудилось мне…. – отвечала Любаша, глядя на цветок, стоявший на подоконнике. Горшочек был не более стакана, а стебелек уже красным огоньком поглядывал, как бы прислушивался.

– Поди… обрадовались?..

Любаша чуть не рассказала, как ночью пировали. Но спохватилась. Вдруг да Николаю больно об этих самых радостях слушать. И начала печалиться, что пришел отец весь, как оспой, побитый. Тронешь его, а там железка фашистская… Видно, еще придется под ножик в госпиталь ложиться…

– Скоро и я в армию пойду. Года на три… А если во флот возьмут, тогда и поболее, – сказал он, как о чем-то пустяковом, хотя нестерпимо хотелось ему, чтобы Любаша затревожилась.

«Так долго!..» – чуть ли не вскрикнула она. И тоскливо стало, что, может, уже не увидит его. Все захолодело в ней, как и в тот раз, когда отдавала похоронную…

– Так ведь тебе-то все равно… Что пять лет, что десять… – как-то обидчиво добавил Николка.

– Почему это все равно?..

– Теперь уж так выходит…