Цвет жизни

Долговязый дежурный надзиратель Оглобин крадется по коридору, заглядывая в «волчки». Он призван делать так всю ночь. В каждой камере должна до рассвета гореть маленькая керосиновая лампочка. А если где она потухнет – Оглобин громко стучит в дверцу, булгачит сонных арестантов:

– Эй, шантрапа, огонь вздувайте!

Свет нужен Оглобину для того, чтобы лучше наблюдать за арестантами. Мало ли что они могут делать в потемках? Осенью конокрады-цыгане, воспользовавшись темнотой, чуть не спилили решетку. А недавно политические в камере нижнего этажа вообще продолбили под нарами немалую дыру в стене. Каждый день выносили в карманах в помойную яму и уборную выковырянные и выкрошенные куски кирпича и цемента… Когда пролом был готов, связали из полотенец, кальсон, рубах и прочего сносный канат и, спустившись со второго этажа, как-то одолев каменную ограду, сбежали на самой заре…

Нет, Оглобин не станет спать и никому не даст потушить свет. За без малого двадцатилетнюю тюремную службу он ни разу не имел замечаний от начальства. А потому, что у Оглобина свой подход к арестантам. Он охотно выслушивает их жалобы, более надежных выпускает лишний раз в уборную. Но всё же всегда держит ухо остро. Когда арестант предлагает ему закурить папиросу, он скромно отнекивается:

– Не привыкли мы… к роскоши такой…

А если предложат махорку, согласится, но опять же осторожно:

– За компанию разве… чуток совсем… – И долго будет свертывать цигарку, пока арестант и в свою ладонь сыпанет махры из той же пачки. Мало ли каких порошков можно добавить в табак! Арестант, он, как правило, зверь хитрый. Как бы и кем ни прикидывался, всегда ненавистью дышит к надзирателю, и надо умеючи держать его в клетке.

Так размышляя, Оглобин продолжает обход. Вот он заглянул в «волчок» 21-й камеры. Все пять арестантов спят. Но, приглядевшись, он удивляется: почему смирный купец на полу, а чуть не подохший сектант на его койке? Дежурному это не нравится. Тут что-то не то. Но что именно – быстро уразуметь Оглобин не может. Притаившись, он еще минут пять наблюдает за спящими.

Камера узенькая, кажется, раскинь руки и достанешь обе стены. Стоят две койки. На одной техник, на другой – богомольный, остальные на полу. Парнишка и хромой уперлись ногами в парашу. Под самым потолком небольшое окно с решеткой. Если встать на столик, похожий на высокий табурет, то можно малость поглядеть в это окно, увидеть кусок вольного неба, часть тюремного двора, город и Волгу вдали. Решетка на месте, все похрапывают, и Оглобин, успокоившись, неслышно движется к следующей камере.

Но опытный тюремщик ошибся. Тарас уже давно не спит. Услышав шорох за дверью, он смежил глаза и стал полегоньку посапывать. А когда шорох растаял, вытащил из кармана тщательно сложенный листок и еще раз прочитал записку, которую, замаскировав в передачу, переправил ему вчера Соловей.

«Тарас, – писал с воли Соловей, – мать твоя все стонет и кашляет пуще прежнего. Она уже не может ходить, а тетка Параска гонит ее с квартиры. Мол, иди помирать в другое место, ты мне и так в убыток, а помрешь, еще хоронить придется. Заработки ныне с нос гулькин, и я не всегда могу таскать ей хлеб. А Кошка переехал на квартиру к вам. Ты его, может, увидишь. Доходы наши совсем плохие. Народ отощал, злой. На днях Степана Кочергу убили до смерти. Записки помельче пиши. А то получил я зембель, а записка с лист целый и спрятал ты ее плохо».

Тарас глядит в грязную стену, и глаза его тихо наполняют слезы. Все стены испещрены надписями. И хотя он давно перечитал их вдоль и поперек, снова начинает разбирать слова, чтобы забыться…

«Чубок Григорий посажен за убийство гада унтера мая 24, года 1915 июле суд военный». И другой рукой рядом: «Нет Чубка на свете».

Затем еще крючки:

«Кому тюрьма мне постоялый двор плюю я на все законы». Сбоку стихи начерчены:

Моя милка тоже села
За сладкую курягу
Как хотите стерегите
После пасхи убегу.

«Иван Прохоров Телегин семьдесят пять лет крестьянин с Липовки Сидел по подозрению будто на землю хрестьян сбивал».

И так вся стена исписана, как тетрадь.

Тарас вспоминает свой арест, приказчика из гастрономического магазина, который привел жандармов. Затем он берет кусок стекла от разбитого стакана и пишет на еле найденном свободном месте:

«Найду гада толсторылого и отомщу Слово дал и руку приложил». Вместо подписи Тарас рисует рукоятку ножа.

Мысли снова возвращаются к матери. Он вновь перечитывает записку, потом закрывает глаза и видит исхудавшее лицо родительницы с наполненными болью и страхом глазами. Тарас засыпает, словно теряет сознание…

На дворе четко два раза ударил колокол, затем зачастил, и около минуты слышался сплошной гул. Следом в коридоре раздался резкий звонок и протяжный крик дежурного надзирателя:

– В камерах!.. Становись на пове-е-е-рку!