Цвет жизни

– Эй, Курятников, сектант, собирай вещи, выходи!

– Куда? – тихо промолвил «брат», немного повернув голову. – Меня сюда привели насильно, потому я не могу сам выйти. Слово Божие учит меня: блажен тот муж, который не ходит по путям грешников… И не повинуется им…

– Молчи! Я тебя сам поучу уму-разуму… Выходи! Попробуй не идти! Не пойдешь?.. – всё более свирепел надзиратель.

Но «брат» продолжал тянуть свое:

– …Когда вас… приведут к начальникам синедриона… будут бить и истязать за имя мое, то знайте…

– На носилки его! – рыкнул надзиратель.

Два дюжих тюремщика потащили боголюбивого в коридор. Некоторое время в камере висла тишина.

– Нет, господа, вы что хотите думайте, а я заявляю, что это святой человек. Я всегда его слушал с почтением и страхом. Как одного из апостолов, – нарушил молчание купец.

– Хорош апостол, за надувательство сел. Одной рукой богу молился, а другой прелую муку в приходы сбывал… Непротивленцы… Такие вот и предают нашего брата, – едко сказал Зотов.

Тем временем Тарас влез на столик и стал смотреть в окно. Он видел двор, высокую каменную стену, которая окружала тюрьму. За стеной город, Волга, займище. Но теперь это все занесено снегом и выглядит скучно. А вот надзиратели понесли через двор на носилках «непротивленца»… Тарас, рассмеявшись, спрыгнул со стола.

– Чего там? – спросил Зотов.

– Да они вытащили «брата» за ворота, раскачали носилки да как подкинут его! Он, бедный, толком и не поднялся. На корячках пополз…

– Праведник, истинное слово, праведник… – продолжал настаивать купец. Он хотел молвить что-то еще, но в очередной раз громыхнула дверь, вошел надзиратель, объявив, что Размотывлина приказано доставить в контору. Вероятно, думая, что его тоже освободят, тот повеселел и быстро оделся…

Вернулся Размотывлин только после обеда, сильно изменившись за это короткое время. Еле дотащившись до койки, он мешком повалился на нее.

– Что, допрашивали? – участливо побеспокоился техник.

– О, господи… Он пытал меня… – с жалостливым лицом заохал купец. Казалось, он вот-вот расплачется. – И с одной стороны зайдет, и с другой укусит, и каторгой пригрозит. Вся надежда у меня рухнула. Послушайте, как вы думаете, неужто могут много присудить?.. А?.. – беспомощно обращался купец то к одному, то к другому сокамернику.

Зотову претила мягкотелость купца, и он с плохо скрываемой брезгливостью стал подтрунивать:

– Бывает так, человеку виселица грозит, и нет ему никакого спасения. Но, к примеру сказать, прокурор и судья плотно закусили, слегка выпили, и на душе у них майский день. Вот судят они этого человека, и мысли приходят им в голову. Зачем, дескать, убивать человека? Оправдать его! И оправдывают. Ну, а уж если прокурор недоспал или с женой поругался перед этим, или просто твоя физиономия не пришлась ему, так он на каторгу за одно слово надолго может упечь.

Зотов замолчал, потом, искоса глянув на Размотывлина, продолжил:

– Вот у меня брат родной пехотинцем был на войне, как и я. И ни за что погиб человек. Какой-то другой солдат избил офицера ихней роты. Ночью, в темном месте, офицер ничего толком не разглядел. А потом увидал моего брата и, видно, решил, что это тот самый солдат, который его бил. Может, похожи они были личностями. «А-а-а… Вот я тебя и нашел!..» – зарычал он на брата. Брат туда, брат сюда, дескать, не видел и не встречался. А через несколько дней – суд за публичное оскорбление офицерского чина. Брат опять отказывается. И дают ему одну статью за оскорбление, а другую за то, что отпирался. В общей сложности каторга. А теперь говорят, что за укрывательство еще строже. У следователя фактики на руках? На руках. Подметки у твоих сапог были картонные? Картонные. Ты же этого не мог не знать, а теперь отпираешься. Добра не жди…

Зотов снова на минутку умолк, уже с хитринкой поглядывая на вконец растерявшегося купца.

– Или вот послушай, как я ногу через сапог потерял. Погнали нас в атаку через проволочное заграждение. А вьюга такая, что в пяти шагах ничего не видать. Сапоги же на мне не по размеру, большие, и чтоб не спадали они, я голенища к ногам привязал. Да вдруг, значит, зацепился один сапог за колючку, я-то как дерну ногу, а кожа-то сапожья прелой оказалась, потому голенище на мне осталось, а головка в колючей проволоке. Тут еще снаряд поблизости ахнул. Без памяти я свалился, и покалечило мне ногу, поморозило. И вот теперь представь, господин предприниматель, что целый полк обут в твои сапоги. Надо отступать, верст по тридцать в день. Как один, все в плену останутся. Кто виноват? Ты. А прокурор возьмет да еще добавит. Предлагаю, скажет, за сапоги повесить, а за отпирательство лишить христианского погребения и похоронить, как шпиона, в первом буераке.

Представив такой конец, купец посерел лицом. Зотов безжалостно не отступал и продолжал рассказывать подобные случаи… Но вот снова загремела дверь.

– Зотова в контору! Собирайся!

– Ох, и напугался же я, – перевел дух Размотывлин. – Подумал, что опять за мной.