Войдя в камеру, он удивился, не увидев в ней купца и техника. Их, оказывается, уже выпустили. На койке лежал один Зотов. Он был весь в синяках и перевязан тряпками.
Тарас тотчас же сбросил с себя сырую, пахнувшую гнилью одежку и упал на койку. К нему стала возвращаться бодрость, и уже чудилось, что он на воле, выйдет сейчас на улицу и понесется вперед, набирая полную грудь свежего воздуха.
Чайник был полон воды. Тарас, намочив рубашку, выжал ее над парашей и стал обтираться и промывать ранки, которыми было усеяно все тело. Стало полегче.
Вечером Тарас разговорился с Зотовым и узнал, что три дня назад его на допросе сильно избили, в камеру еле доволокли, сам он идти не мог. И только теперь начинает понемногу двигаться.
На другой день надзиратель выпустил на гулянку только одного Тараса. Парнишку это явно озадачило: с чего бы такое?
За тюремным корпусом был узкий, как коридор, дворик. С двух торцов торчали часовые. Надзиратель в одиночку проминался вдоль массивной стены, наблюдая, как прогуливаются арестанты, которые как-то смирно, механически ходили гуськом взад и вперед по вышарканному за много лет «тротуарчику»…
Выведенный в первый раз после карцера «погулять», Тарас с наслаждением вдыхает свежий воздух. Небо чистое, безоблачное. С крыши корпуса днем уже сочится вода, падая вниз безудержными каплями. Слышно, как где-то бойко чирикают воробьи. При первых признаках весны лица арестантов особенно тоскливы…
– Сейчас бы на волю… – вздыхает Тарас. Теперь-то он окончательно уверился в том, что на свете нет ничего лучше, чем свобода, воля. И невольно начинает сверлить сознание мысль о побеге… Но как? Корпус и стены, фигуры часовых и надзирателя моментально рассеивают разыгравшуюся фантазию. Эх, вырваться хотя бы на несколько дней, а там будь что будет.
Как только за Тарасом закрылась дверь камеры, он тут же спросил дядю Антона:
– Почему они тебя так стерегут?
– Моя песенка, видно, спета, – мрачно заключил Зотов. Но все еще продолжал шутить: – Меня, брат, не сегодня-завтра на веревочку, проветриваться повесят. Нагуляюсь на ветерке…
Тарас ужаснулся. Он решил, что Зотов должен узнать историю с похищением чемодана. И не медля начал рассказывать ее во всех подробностях. К удивлению, Зотов ничуть не обиделся. Он даже улыбнулся, повеселел:
– Молодцы! А я иду в то утро, смотрю, вся улица запружена, люди подбирают прокламации. Полиция разгоняет, свист, крик… Мой чемодан летит в сторону, пустой и разбитый. Выходит, ты революционер поневоле. И как же быть теперь? – Зотов задумался.
– Что… теперь? – непонимающе переспросил Тарас.
– Я считаю… на допросе тебе надо рассказать всё, как было. Укажи прямо на меня. Мне один черт конец, а тебя, глядишь, выпустят. – Зотов испытующе поглядел на Тараса.
– Не… Так не пойдет, – решительно покачал головой Тарас. – Да и не поверит жандарм этот. Я уж ему по-разному плел. Одно твердит: «Врешь, твой отец был бунтовщик, и ты в него. У меня, говорит, есть точные сведения, что ты в их организации состоишь».
– Ничего, парень, выйдешь, – уверенно заметил Зотов и с сожалением добавил: – Одно плохо, с пути ты сбился…
Оба замолчали. В камере стало как-то особенно тоскливо. Дядя Антон, подсунув руки под голову, лежал на койке и чуть слышно напевал:
Голос у старика был неважный, но слова песни заставляли сжиматься сердце. От самых разноречивых мыслей, теснившихся в голове, Тарасу становилось невмоготу. Хотелось встать и сказать старику: «А давай и вправду улетим!..»
Тарасу принесли передачу – краюшку хлеба и записку. На бумажке было написано всего несколько строк печатными каракулями.
Прочитав записку, Тарас побледнел. Затем он скомкал бумажку, порвал ее и бросил в парашу. Ухватившись за голову, он вдруг закружил по камере и, упав на койку, зарыдал громко и безутешно.
– Да ты что, парень… что? – попробовал его успокаивать Зотов. Он взял Тараса за плечи, хотел поднять его. Тарас вырывался, снова падал лицом на соломенный матрац и кричал еще громче. Он, задыхаясь, всхлипывал, вздрагивая всем телом, судорожно хватался за койку, тюфяк, словно стараясь кого-то обнять. Наконец рыдания прекратились, Тарас поднялся с красным заплаканным лицом и опухшими глазами. С трудом умылся, сел против Зотова.
– Дядя Антон… А давай вправду улетим?
Зотов с состраданием, по-отцовски посмотрел на парнишку.
– А скажи, зачем тебе воля? Будешь снова воровать, чтоб когда-нибудь прибили или искалечили на всю жизнь? Еще хуже будет.