Цвет жизни

Обитатели 21-й зашевелились. С кряхтеньем поднимается хромой, зевая, крестится Размотывлин. Охватив руками подогнутые колени, Тарас прижался к стене. Но техник лежит. Ведь проверяющие заявятся еще не скоро. Он слышит, как через равные промежутки хлопают где-то вдали двери. «Тридцатая, двадцать девятая… двадцать третья», – подсчитывает техник и, вздохнув, поднимается.

Но вот уже гремит дверь. Лязгает засов. Четыре арестанта выстроились, «брат» лежит на койке. Оглобин стоит у раскрытой двери, два старших надзирателя входят в камеру, пересчитывают арестантов, делая пометки в толстом, кажущемся засаленным журнале. Они подозрительно осматривают камеру, проверяют решетку, заглядывают под койки.

Когда вся тюрьма проверена, надзиратель каждого коридора начинает открывать камеры и поочередно выпускать арестантов для оправки. Из маленьких камер, таких как 25-я и 22-я, иногда выпускают всех вместе. В уборную направляются охотно, маленькая прогулка все же дает возможность немного поразмяться, заглянуть в «волчок» соседней камеры.

Соловей не обманул Тараса: из 20-й появился Кошка.

– Живем, братуха! – обрадовался он, хлопнув Тараса по плечу.

У атамана лицо в синяках и ссадинах. Нижняя губа отвисла, и видны редкие желтые зубы.

На этот раз Кошка загудел в тюрьму крепко. Он забрался в интендантский склад и был там пойман. Приговор ожидался суровый. Но Кошка духом не падал, надеялся на побег. Когда пришло время расходиться, он шепнул Тарасу на ухо:

– Лететь не надумал?

– Трудно, – покачал головой Тарас. – Недавно улетели одни, стену лапками расковыряли… Теперь порядок навели, всё обнюхивают…

– Ослабнет! – уверенно заметил Кошка.

После оправки в камеру принесли по кусочку на человека непропеченного ржаного хлеба и большой помятый чайник с кипятком. Размотывлин, перекрестясь, развязал свой многострадальный узелок, закусывал плотно, чай пил с конфетами. Добротно завтракал и техник. Тарас молча глядел на сыто жующие морды, ему хотелось выхватить у этих двоих еду, но понимая, что выйдет один скандал, продолжал злобно глотать липкий, как тесто, хлеб. После таких завтраков в его желудке что-то давило и резало, будто там ворочался острый камень…

Но вот завтрак кончился, и впереди целых пять часов томительного ожидания обеда. Техник по-прежнему лежит на койке, беспрерывно курит и взирает в потолок. Размотывлин тоже взялся курить, кроме того, он еще и читает свою святую книжку. «Брат» привычно лежит почти без движений, только иногда он встает, шаркает к параше, куда выливает баланду. И опять валится мертвецом.

Зотов учит Тараса плести кошельки из хлеба. Делает он это так: берет сырой липкий хлеб и мнет его в руках. Затем накатывает из мякиша маленькие шарики, чуть побольше просяных зернышек, прокалывает в них иголкой дырочки и ссыпает шарики на бумагу сушить. Через день шарики делаются крепкие, как стеклянные. Теперь их можно нанизывать на нитки, красить золотистой охрой или в другой цвет. А потом из этих ожерелий можно сплести ридикюль или поясок.

Тарас уже больше недели плетет пояс. Охру ему достал надзиратель Оглобин, за что Тарас обещал связать поясок и ему. Всякий раз, когда Тарас хочет представить этот пояс на человеке, он видит, как эта радужная лента охватывает ситцевое платьице Нади Зотовой…

Почти перед самым обедом в камеру пришел новый врач с золотистым пенсне на мясистом носу. Серебряная цепочка змейкой тянется за ухо. Надзиратели раздели «брата». Доктор готовился приступить к осмотру, предварительно задав вопросы: не было ли в роду помешанных или слабоумных, не переживал ли осматриваемый тяжелых потрясений, не болел ли психически…

«Брат» некоторое время молчал, а затем, приподнявшись и указывая рукой на врача, вдруг хрипло, надтреснутым голосом юродивого закричал:

– Тоже мне врач!.. Исцелись прежде сам! Видишь сучок в глазу брата твоего, а бревна в своем не замечаешь. Лицемер!.. Вы, как гробы крашеные, снаружи красивые, а внутри полны костей, гниения и нечистот!..

Боголюбивый трясся всем телом и продолжал выкрикивать грозные слова. В своем гневе он был страшен и впрямь походил на больного, вырвавшегося из психбольницы. Чопорный доктор невольно попятился, буркая под нос:

– Не волнуйтесь… мы всё устроим… замечательно вылечим… – И быстро покинул мрачную камеру.

Тарас ожидал, что с «братом» вот-вот случится серьезный припадок. Но тот сел на койку и трясущейся рукой вытер бледный потный лоб.

– Вот это ты отчитал его!.. – удивился купец, уже примирившийся с «братом» после ссоры из-за койки. – Честное слово, восхищен я… Слушал, как пророка. Здорово!..

– Чего здорово-то! – оборвал Зотов. – Через такую вот подлость народ гибнет. Секут по заду, а ты подставь еще и брюхо. Вот таким христолюбивым мироедам, как ты, – ткнул рукой Зотов в сторону Размотывлина, – и нужна эта ахинея. Да что вам твердить попусту… – И, отмахнувшись, старик замолчал.

Купец побагровел, задышал чаще, но возразить не посмел.

Через полчаса к двери камеры подошло несколько человек, загромыхал замок. Когда дверь распахнулась, старший надзиратель зычно крикнул, держа в руке бумажку: