Цвет жизни

У Тараса потемнело в глазах, когда он увидел, что творили с несчастными. Очередь дошла и до него. Стиснув зубы, не подавая вида, что страшится, он шагнул на эту живую длинную плаху… Тут же свистнула плеть и ожогом легла на спину. Тарас качнулся вперед, но чей-то палаш ударил его по рукам. Затем посыпались удары прикладов, шомполов и нагаек.

Парнишка закачался, захрипел и, не дойдя до середины строя, упал без чувств. Его подхватили два солдата и потащили дальше…

Тарас открыл глаза и понял, что находится в той же одиночке и опять с дядей Антоном. Сначала ему почудилось, что побег и избиение были только кошмарным сном. Но нет, Зотов охал и постанывал еще сильнее, чем в тот день, когда Тарас вернулся из карцера. Да и у него самого тело болело и ныло так, будто его переехало несколько груженых подвод, переломав все кости.

Зотов лежал на койке почти без движений. Его обросшее лицо серело, теряло жизнь…

После побега арестантам уменьшили пайки, отменили прогулки и не выпускали в уборную. Жесткий режим продолжался несколько дней, затем немного ослаб: снова стали выводить из камер, но лишь на оправку. В коридорах теперь дежурило по два надзирателя. Они стали заметно грубее, глядели по-волчьи, разговаривали с матюками.

Несмотря на усиленные режим и надзор, по тюрьме разными путями поползли слухи. Говорили, что по камерам под видом арестованных рассажены шпики, чтобы точно выведать зачинщиков бунта и побега. И что все зачинщики будут посажены в карцеры и там замучены до смерти. Эти слухи подтверждались тем, что в тюрьму стали приводить много новых арестованных.

В одну из ночей Антон Зотов, явно чувствуя свою неизбежную кончину, решил написать письмо дочери. Как ни постарались надзиратели вычистить камеры от всего, что так или иначе могло бы способствовать связям арестантов внутри тюрьмы и с внешним миром, бумагу и карандаш в камере опытные сидельцы спрятать сумели. С трудом выводя строки, Зотов намеревался передать это последнее письмо через парашечника, как это делал и раньше. Но, не дописав несколько слов, почувствовал всё более охватывающую боль в груди. Его сердце как бы вспыхнуло, дыхание сжалось от перебоя, и Зотов упал на койку без памяти…

Проснувшись, Тарас удивился: сквозь решетку уже пробивался свет, а поверки не было. «Что еще за оказия?» – гадал он, услышав, как в камерах их этажа арестанты всё громче стучали в двери, что-то кричали, требовали. Бросив взгляд на неподвижно лежавшего Зотова, Тарас поспешил к «волчку». И удивился еще больше. Надзиратели в коридоре почему-то не орали матом, как раньше, а пробовали уговаривать арестантов.

– Не велено, не велено выпускать, и всё. Не приказано…

Тарас недоуменно обернулся на койку Зотова. Только теперь он заметил, что Зотов лежит не моргая с остановившимися безжизненными глазами…

– Дядя Антон, дядя Антон! – вскрикнул парнишка и испугался своего голоса…

Через минуту смятения Тарас заметил бумагу, зажатую в руке умершего. Он осторожно вытянул ее из холодных пальцев и отскочил к двери. Поглядывая в «волчок», осторожно, с непонятной боязнью развернул лист. В глазах запрыгали неровные строчки, словно пишущего кто-то торопил, толкал под руку…

«Наденька, доченька моя, – писал Зотов, – таскали меня недавно на допрос, там колотили, но я ничего этим гадам не сказал лишнего, никого не выдал. А потом, ты, наверно, про это слыхала, пробовали мы бежать. Много наших товарищей ушло, а вот я не успел уковылять. А когда нас сквозь строй пропускали в тюрьму, меня вовсе доконали. Был изуродован на войне, а теперь и здесь… Меня только одно утешает, что я сохранил свою организацию, не выдал товарищей. Я, Надюша, уверен, что придет времечко и ты вместе с товарищами постоишь за трудовое дело и как следует отомстишь за меня, за всех. Попируют эти еще, но чует сердце, что скоро расплата, что придет правда мозолистая. Вырастет она на земле, упитанной нашей кровушкой и потом. Одно жалко, сколько лет за дело рабочее положил, и вот рядом уж новая жизнь, а вряд ли увижу ее. Веревку они мне готовят, да по всему не дождутся.

Доченька, ты никогда не пятнала меня, помогала, росла смелая и справедливая. Впереди много трудного, но главное, что рабами не будем мы больше никогда. Посмотреть бы на тебя хоть одним глазком, касатка ты моя. Но не буду растравлять тебя… Прощай. Сплел я тебе поясок на память. И не руками катал хлебные зернышки, а думками о тебе, и все их делал как сердечки. Я…»

На этом письмо обрывалось.

С волнением прочитал Тарас последнее послание дяди Антона, словно оно было адресовано и ему… Потом спрятал бумажку в карман, схватил серый помятый чайник, стал со злостью колотить им в дверь. Но никто не подходил к «волчку», словно в коридоре было пусто. А в соседних камерах арестанты кричали всё сильнее.