Твердая рука

— Ты дашь мне слово, что перестанешь совать нос в мои дела и никогда более не станешь делать ничего, что может хоть как-то мне повредить. Завтра утром ты вылетишь во Францию и останешься там до окончания Гиней. После этого делай, что хочешь. Но если ты нарушишь слово, то... тебя найти несложно. Я найду тебя и отстрелю тебе правую руку. Не сомневайся, рано или поздно, но я это сделаю. Никуда ты от меня не скроешься. Ясно?

Я снова кивнул. Стволы ружья будто прожигали мне кожу. Господи, думал я, господи, только бы он не выстрелил!

— Дай мне слово. Немедленно.

Я сглотнул. Мой голос зазвучал хрипло и надсадно.

— Я даю слово.

— Ты перестанешь совать нос в мои дела.

— Да.

— И никогда больше не будешь мне вредить.

— Не буду.

— Ты полетишь во Францию и останешься там до конца Гиней.

— Да.

Последовавшее за этим молчание растянулось на целую вечность. Правая кисть оставалась целой, но сразу за ней, казалось, начиналась черная пустота.

В итоге, он все-таки убрал ружье. Переломил стволы. Вынул патроны. Я с трудом сдерживал тошноту.

Он опустился рядом со мной на колени, в своих брюках в тонкую полоску, и внимательно оглядел мои попытки противостоять ему тем немногим, чем я располагал — застывшим выражением лица и пустыми глазами. Я чувствовал, как по щеке бежит предательская капля пота. С мрачным удовлетворением он кивнул.

— Я знал, что ты не выдержишь. Чтобы еще и вторую руку потерять. Никто бы не выдержал. Убивать тебя не требуется.

Он встал и с облегчением потянулся. Затем он принялся доставать из карманов разные вещи.

— Вот твои ключи. Паспорт. Чековая книжка. Кредитные карточки. — Он положил их на тюк соломы.

— Развяжите его и отвезите в аэропорт. В Хитроу.

Глава восьмая

Я улетел в Париж и остановился в гостинице аэропорта. Искать что-то еще не было ни сил, ни смысла. Не выходя из номера, я провел там шесть дней, по большей части сидя у окна с видом на садящиеся и взлетающие самолеты. Я был оглушен, ослеплен, разбит, ввергнут в пучину отчаяния, и наибольшие страдания мне причиняло знание того, что на этот раз я по-настоящему струсил.

Нетрудно было убедить себя, что принять ультиматум Динсгейта правильно и логично. Иначе он бы меня прикончил. Можно было сказать, как я и твердил себе, что, выполняя его инструкции, я всего лишь следовал здравому смыслу. Однако факт оставался фактом: бандиты высадили меня в Хитроу и тут же уехали, и я купил билет, сидел в зале ожидания и прошел на посадку уже по своей воле, не под прицелом. Тревор Динсгейт был прав, я не мог представить себе жизнь без обеих рук. Я не мог пойти на такой риск. От одной мысли об этом меня неизбежно бросало в пот.

Шли дни, но легче не становилось. Ощущение расщепления не уходило, а делалось все сильнее. Некая часть меня продолжала механически совершать привычные действия: ходить, говорить, заказывать кофе и посещать туалет. Но в другой, значимой части, господствовали боль и смятение. Казалось, те роковые минуты на соломе и впрямь раздробили меня на куски. То обстоятельство, что я хорошо знал собственные слабости, только усугубляло дело. Знал, что если бы не моя непомерная гордость, я бы легче пережил унижение.

Я был вынужден признать, что оказался совсем не тем, кем считал себя. Земля разверзлась у меня под ногами, и казалось, я сам вслед за нею распадался на части.

Я не был уверен, что переживу это и безуспешно пытался забыться сном.

Пришла среда, а с ней и мысли о Ньюмаркете и надеждах на успех в Гинеях.

О Джордже Каспаре, ведущем Три-Нитро на осмотр, с гордостью выводящим его на старт на пике физической формы и убеждающим себя, что на этот раз все будет хорошо. О Розмари, на нервах, так надеющейся, что Три-Нитро победит, и знающей, что поражение неизбежно.

О Треворе Динсгейте, втершемся в доверие и собиравшемся погубить лучшую лошадь в королевстве.

Я мог бы помешать ему, если б попытался. Среду я пережил тяжелее всего. В этот день я познал отчаяние, опустошенность и тяжкий груз вины.

На шестой день, в четверг утром, я спустился в холл и купил английскую газету.

Скачка на приз в Две тысячи гиней прошла по расписанию. Три-Нитро вышел на старт фаворитом, за него предлагали один к одному. Финишировал он последним.

Я оплатил счет и отправился в аэропорт. Билеты продавали в любой конец света, скрывайся где хочешь. А скрыться очень хотелось. Но куда бы я ни направился, один попутчик был мне обеспечен. От себя не убежишь. Рано или поздно я все равно бы вернулся.

Если я вернусь сейчас, в нынешнем расколотом надвое состоянии, мне придется жить двойной жизнью. Вести себя по-старому, как от меня ожидают окружающие. Думать, ездить, говорить и просто жить. Возвращение обязывало к этому. Оно также подразумевало, что я докажу себе, что способен на это и тогда, когда внутри я совсем не тот, что прежде.

Я пришел к выводу, что я лишился гораздо большего, чем руки. Для руки можно найти замену, способную брать, держать и прилично выглядеть. Сломанный внутренний стержень так не починить.

Но если я вернусь, мне придется попытаться. Если я не смогу попытаться, зачем возвращаться?