В Англии

«Волосы даны человеку для тепла, Джозеф, — говорил он. — Но теперь мы живем в домах и волосы нам ни к чему. Скоро все люди облысеют. И аппендикс в конце концов исчезнет, если не в мое время, так в твое. Зубы и пальцы на ногах также обречены. И я нисколько не удивлюсь, если у наших потомков вместо ушей и носа на голове будут дырки. Но я до этого не доживу». Мистер Ленти не отличался ни познаниями, ни врожденной силой ума, его пристрастием были слова. Он умел согнать их вместе и рассыпать, строить из них фигуры и сплетать узор. «Я не ищу, Джозеф, необычных слов, которые затемняют смысл, сбивают с толку простых людей и уличают человека в невежестве, — говорил он. — Это ученые слога, я на них не претендую, пусть ими тешится ученая братия. Мои слова — обыденные. Правда, бывает, вставлю иной раз красное словцо, что в речи как приправа к картошке, но чтобы какая заумная высокопарность — упаси боже! Ты меня понимаешь, Джозеф. Я не краснобай, а говорун. Каждый гвоздь в туфлю я вгоняю вместе с хорошим словечком.

Моим спасением были книги, Джозеф, книги и грамота. Если бы мой дед по матери не купил на аукционе коллекцию книг (чистая благотворительность с его стороны, хотя они от этого и не стали хуже. Он заплатил за них два шиллинга и шесть пенсов по билету № 21, каковой у меня все еще хранится) — я был бы нем, безъязык, бессловесен».

Эти книги, выигрыш № 21, стояли на подоконнике у мистера Ленти под рукой; два десятка потрепанных, в телячьей коже томиков: Диккенс, Теккерей, стихотворения Джеймса Хогга, разрозненные сочинения Карлейля. Ленти читал их вдоль и поперек. И Джозеф брал по томику для интереса.

Ленти всю жизнь так чудно говорил. По мнению его жены, во всем виновата была его левая нога. Она была гораздо короче правой, и он почти все детство и юность пролежал в постели. «Ему только и оставалось, что говорить и читать», — объясняла его жена, потеряв всякую надежду, что муж ее когда-нибудь исправится. «Его отец держал маленький трактирчик. Ленти в одиннадцать лет перенесли вниз и устроили ему там постель в закутке. А там как раз собирались любители поговорить. Он и научился у них болтать без умолку и с тех пор никак не может от этого излечиться».

У Ленти была дочь, звали ее Мэйр. «Моя мать была валлийка, — объяснял он. — Мэйр — это валлийское Мэри. Англичане выкинули „й“ и приставили на конец „и“. Французы вставили „а“ вместо „э“, а в Испании и в Италии превратили имя в Марию. Мистер Киркби, учитель, уверяет, что это имя существует во всех известных на земле языках и служит доказательством существования садов Эдема. Я оспорил это его утверждение на том основании, что леди в раю называлась не Мэйр, а Ева. Тогда он возразил, что вкладывает в свои слова символический смысл». Джозеф немного ухаживал за Мэйр не столько из-за того, что девушка ему нравилась, сколько но причине своего восхищения Ленти. Но мимолетный роман кончился ничем, и они остались просто добрыми друзьями. Мэйр, он знал, «гуляла» с подручным садовника, служившим в усадьбе неподалеку, где они виделись. А Джозеф мог навещать Ленти только в свои свободные дни.

Ленти был не прочь заручиться помощником. Очень скоро Джозеф сидел с колодкой в руках, отдирая драные подошвы, вколачивая гвоздики в башмаки, и даже начал раскраивать кожу. Джозеф не сердился на Ленти. Он не любил сидеть без дела, когда рядом кто-то трудился. Он просто не мог теперь этого выносить. Но кроме того, ему нравилась работа сапожника, запах кожи был такой же смачный, как запах хлеба. Он с удовольствием вырезал из куска кожи подошву, держа во рту маленькие блестящие гвоздики. Он не раз видел, как отец починяет ботинки, и скоро научился нехитрому сапожному мастерству. На первых порах Ленти еще давал себе труд наставлять Джозефа. Но скоро это ему наскучило, и как только Джозеф освоился в мастерской, совсем перестал надзирать за ним.

Ленти не был, как говорится, артистом своего дела. Не восторгался качеством кожи, не пел гимн хорошо сшитой паре обуви. Другой раз прибьет подошву вкривь и вкось и отдирает, чтобы приколотить заново. «У меня нет призвания, — говорил он Джозефу, — я не слышал голосов, не чувствовал божественного вдохновения, короче говоря, у меня нет этой жилки. А ведь, однако, было же у меня время разобраться в своих склонностях. Лежа в том закутке, я старался проникнуть в свою душу: даже после вычета спорта (из-за ноги) оставалось еще много всяких возможностей. Человеку предоставлен огромный выбор, равный его желаниям, Джозеф, и передо мной было открыто много дорог. Но, как ни старался я превратить свой мозг в чистую доску, ничья рука не захотела начертать на ней письмена, которые бы определили мое будущее. Так что, когда некоему Блэку понадобился подмастерье, а работа у него была сидячая, то я и пошел к нему, вернее, мой добрый отец — царство ему небесное — отвел меня к этому Тому Блэку. А мне к тому времени вконец осточертел мой закуток. Я жаждал широкого поля деятельности — даже мыши ищут широких полей. Отсюда, как известно, полевые мыши».