В Англии

И всегда один. И каждая вторая мысль о Стоддарте, которого он страстно желал убить, уничтожить, задушить, четвертовать и которому не смел дать отпора.

Он не боялся побоев, в этом он был абсолютно уверен. А избиение было бы жестоким, потому что Стоддарт шутить не любил, и если бы принялся бить, так бил бы без пощады, воспользовавшись перевесом сил. Я не боюсь этого, говорил себе Джозеф, говорил слишком часто, слишком горячо. Как только видел перед собой это лицо, эти челюсти, руки, походку, а видел он их каждую секунду. Засыпал с этим образом и просыпался.

Справиться с этим наваждением, мороком, помогал только девиз: «Будь сам себе хозяин».

Стоддарт буквально терроризировал его. Стоя в своей дыре, с лицом, защищенным от пыли завязанной на затылке тряпкой, — жалкое зрелище! — он поднимал голову вверх и сквозь решетку видел Стоддарта. Тот стоял на решетке, широко расставив ноги, согнувшись почти вдвое, иногда присев на корточки, чтобы жертва лучше видела своего мучителя, и без конца приговаривал: «Недомерок, а Недомерок! Пошевеливайся, грузовик подъезжает!», «Это все, на что ты способен?», «Воробей наблюет больше, чем ты набрал угля на лопату! Недомерки тоже должны вкалывать! Ты не согласен?»

Лопата была широкая и тяжелая, он мог бы в считанные секунды выбежать с ней из ямы — Стоддарт этого от него не ждет. Если размахнуться хорошенько, Стоддарт полетит вниз и больше уже не встанет. Ну хотя бы только попробовать!

Волю Джозефа убивала его природная нерешительность. К тому же никогда прежде жизнь не требовала от него принятия подобных решений.

С другой стороны, он чувствовал, что Стоддарт будет в восторге, потеряй Джозеф над собой власть и начни борьбу. Поняв это, он перестал быть просто пассивным; он стал упрямым в своей пассивности, и чем сильнее Стоддарт мучил его, тем больше непротивление становилось осознанным упорством. Стоддарт был бы счастлив, сорвись Джозеф, но и без того он мучил Джозефа с наслаждением.

Работа в «преисподней» и сама по себе была настоящей пыткой. У Джозефа не только уставали мышцы: после нескольких недель в яме ему стало казаться, что все его внутренности выстлала угольная пыль. Когда он откашливался, мокрота была черная, он дышал — и ему чудилось, что в груди у него не легкие, а тяжелое, сырое тесто. Он заметно исхудал, у него недоставало сил мыться, по воскресеньям он весь день не вставал с постели, даже ничего не ел, если кто-нибудь не приносил ему еды с общего стола.

В соседней комнате жили двое шахтеров, которые были активистами профсоюза. Поздно вечером после работы, не съев и пол-ужина, чуть не ползком поднявшись к себе в комнату, он ложился в постель и слушал, как они спорили между собой. Он вслушивался в их голоса, стараясь забыть о ноющей боли во всем теле, о раскоряченном над решеткой Стоддарте, забыть его злобный оклик: «Недомерок!», вытравить из памяти его ухмыляющееся лицо. Они говорили о «действиях», о «товариществе», о «забастовочных фондах», о «протесте», о «рабочем дне», «благах», о «правах». В их речах была сила, продуманность, справедливость. Он завидовал тем, кто состоял в профсоюзах. Грузчики с его склада не состояли; слуги в особняках, батраки, те, кто строил дорогу, не могли и мечтать о профсоюзе. Если бы найти работу, открывающую путь в профсоюз, никаких бы проблем не было. Мог бы пожаловаться, что десять недель подряд стоишь в «преисподней», — вот какая сила у тех, кто в профсоюзе. Их слушают.

«Эй, Недомерок! Будешь работать здесь или нигде!» Его товарищи по работе начали проявлять недовольство, один или два по-настоящему встревожились, видя молодого парня, едва не падающего с ног, с налитыми кровью глазами и с руками, обмотанными промасленным тряпьем. Но что они могли сделать?

Он знал, что удерживает его на этой работе. Его отец Джон удивленно спросит: «Что? Тяжелая работа? Какого дьявола! Терпи!» И он просто не мог терять еще одну работу. «Как это можно взять и уйти!» И он слышал то возражения отца, то окрики Стоддарта. Не спор, а так, каждый твердит свое, пока грузовики один за другим подъезжают задом к решетке и угольная пыль оседает вниз. «Это, по-твоему, полный мешок, Недомерок?» — «Господи помилуй, парень, на то и работа!»

Джозеф не мог призвать в свидетели ни бога, ни Иисуса Христа, но он клялся всем, что у него было святого: «Я буду работать. Потому что должен. Это время пройдет, все страшное забудется. И я буду хозяином своей судьбы».

В «преисподней» он заработал сильнейший кашель. Три дня пролежал в постели, трясясь как в лихорадке. Когда смог встать, отправился в свою «преисподнюю».

Но на его место Стоддарт уже взял другого.

5

И вот он снова дома, занят одним — бездумным, бесцельным хождением. Стоддарт искалечил его; чтобы выздороветь, нужны были время и покой.