В Англии

Бетти опять пошла на кухню, принесла печенье, дала Джозефу, села, все еще огорченная его словами: «они уже большие, могут и без присмотра». Наблюдая за тем, как Джозеф пьет чай, Бетти почувствовала мимолетное сожаление, что он так распустился: в его годы уже брюшко; знал бы, какое ей приходится делать усилие над собой ночью в спальне: раздевается он так неряшливо, куда вещь упала, там и лежит; это уж не так важно, внешний вид не имеет значения, убеждала она себя. Хотя ее жизнь подчинялась именно этому.

— Гарри был чем-то сегодня расстроен, — сказано примирительно.

Бетти изо всех сил старалась подавить злость, которая клокотала в ней. Джозеф — сигарета, чай, расслабленное брюхо, что еще человеку нужно? — пускал к потолку кривобокие кольца дыма и блаженствовал в предвкушении завтрашнего выходного.

— Ты слышишь, Гарри был чем-то сегодня расстроен.

— Да? А что с ним?

— Он не говорит.

— Значит, ничего страшного. Дети обычно говорят.

— Хорошо же ты знаешь детей! — все еще сдерживаясь.

— Я помог вырастить четверых братьев и сестер, заруби себе на носу! В десять лет умел переменить пеленки!

— Я уже это слыхала. Оттого-то у тебя отвращение к детям на всю жизнь.

— Ради бога, не начинай, Бетти. Ведь только что помирились.

Бетти подумала, что Джозеф, пожалуй, прав, но все-таки сказала:

— Если я тебе этого не скажу, не скажет никто.

— Ну и пусть. Может, это и лучше. Легче, во всяком случае. Ведь, по-твоему, все, что я ни делаю, плохо.

— Но я только и сказала, что Гарри чем-то расстроен.

— Да. Но подразумевала ты, что во всем этом виноват я. Что я должен был явиться на кар-на-вал! О господи, — Джозеф покраснел, устыдившись своей бессердечности и неловко заерзал на тахте, точно его тыкали палкой. Сорвавшись, он уже не знал удержу, и в то же время чей-то тихий голос как будто нашептывал ему: «Что ты делаешь? Ты любишь ее больше всего на свете, если вы расстанетесь, ты погиб». Он повернулся к ней и напал на нее тем же оружием.

— Что случилось с Гарри?

— Не знаю. Мне он не говорит.

— А я что, по-твоему, должен сделать? Пойти разбудить его и задать десяток-другой вопросов?

— Не говори глупостей.

— Тогда зачем вообще начинать об этом?

— Потому что есть вещи, о которых нельзя молчать, — сказала она чуть не в отчаянии. — Конечно, тому, кто пьянствует каждый вечер, этого не понять.

— Сколько раз повторять, что ты могла сегодня пойти со мной. — Он сбросил ноги с тахты на ковер, ступням было тепло и мягко в шерстяных носках, связанных Мэй: вот Мэй действительно его любит, принимает таким, какой есть. — Ты можешь пойти со мной когда и куда угодно. Ты это знаешь. Когда и куда угодно!

— Я никогда не спрашиваю тебя, куда ты идешь, — тихо сказала Бетти. Метнулась из огня да в полымя, знала: ходил по городу один слушок.

— Я тебе сам всегда говорю.

— Можешь не говорить. Я не хочу этого знать.

— А я-то тут при чем?

— А кто же? — В словах и в лице вызов, чему — ей и самой неясно. — Кто?

— Ты не умеешь спорить, вот в чем беда. С тобой разговаривать — до срока состаришься. У тебя нет логики.

— Если бы я была умная, ты бы еще к чему-нибудь придрался.

— Я никогда не придираюсь. Мне от этих ссор тошно! Тошно! Я пришел домой. Сегодня праздник. Ну, немножко выпил, а дома сейчас же скандал. Что за проклятая жизнь!

— Можно и не ругаться.

Сидит на кончике стула, спина прямая, как на самом чопорном чаепитии в гостях, и в полную меру несчастна.

— Да, я хотел сказать, я ведь видел тебя сегодня днем, — Джозеф совсем расчувствовался, войдя в роль страдальца и желая укрепиться на этих позициях. — Да, видел. Это было знаешь где, как раз напротив… банка… — Голос его осекся: он замолчал, неужели Бетти не разжалобить?

— Ты хотел сказать, напротив «Льва и ягненка». — Фраза выхлопнута, и губы опять сжались. Точно устыдились своей дерзости: будто не слова вырвались, а высунулся язык.

— Ну и пусть! — рявкнул Джозеф и опять лег. — Ты всегда так! Вечно выскочишь с глупостями! Перебила меня. И я забыл, что хотел сказать. А ведь что-нибудь важное. Господи, о чем же это я говорил?

Ожесточенность легла между ними, тишина становилась ледяной. В голосе Джозефа прозвучала почти старческая усталость, и Бетти стало немного страшно.

Искра вспыхнула и погасла, и Джозеф заговорил совсем другим тоном, словно его подменили: