В Англии

— Послушай, — начал Джозеф с дрожью в голосе — неизвестно почему: злость прошла совсем, — ты разве не хочешь рассказать мне о карнавале?

— Ты ведь сказал, что все видел.

— Да, видел, — любопытство одержало верх над закипавшим раздражением. — Интересно, кто там был? Кого ты видела?

— Были все, кроме тебя.

— Черт возьми, давай хоть немножко поговорим спокойно.

— Пора идти спать, — не поднимая головы, перевернула страницу. — И, пожалуйста, не выражайся.

— Если бы я мог, пришел бы, — он беспокойно заворочался на тахте. — Чертова тахта, прости, эта окаянная тахта, чтоб ей пусто было!

— Окаянная ничуть не лучше. Так чем же она тебе не угодила?

— Сама прекрасно знаешь. Короткая, ноги не вытянешь.

— Она как раз занимает простенок. Еще что-нибудь тебя интересует?

— Состязаниями командовал Гарольд Пэттерсон?

— Да, — ее рука безошибочно протянулась к чашке чая.

— Ну конечно, кто же еще! Мне этот парень здорово на печенку действует. Вечно из себя начальника строит.

— А по-моему, он совсем неплохой.

— Это смотря для кого. Послушала бы ты его в Кирк-брайде. Таллентайр, сделай то! Таллентайр, принеси это! Хоть бы раз сказал «Джозеф». А всего-то ходил в простую школу, как все. Где бы я ни работал, черт побери, — не могу не ругаться, — где бы я ни работал, надо мной всегда найдется начальник. Ну и что я теперь? Кладовщик! Веселенькая работка, ничего не скажешь.

— Найди другую.

— Где я найду? На что я теперь годен?

— Ты сейчас ни хуже, ни лучше, чем был всегда, Джозеф Таллентайр. И нечего ныть.

— Но это так! Даже у станка я был рабом. Раб машины!

— Совсем спятил.

— Почему у нас в доме нет пива?

— Что-о?

— А ты разве не видела на рекламах или в кино: «Пиво и дома неплохо пьется»? Тогда и в кабак идти не надо побаловаться пивком. Почему у нас никогда нет пары бутылочек про запас?

— Как же, запасешься с тобой! Брюхо у тебя бездонное.

— Это у кого брюхо?

— Если пиво здесь ни при чем, значит, в тебе завелась какая-то хворь. Нечего об этом и говорить.

— Уже достаточно наговорила.

— В том-то и беда, — вздохнула Бетти, — что я очень мало говорю.

— Вот, оказывается, в чем беда.

Но в ее словах уже слышались добрые нотки, и у него сразу потеплело на душе: ну как ей объяснить, что не нужно ему ничего другого. А когда-то это ясно было без слов.

Она зевнула, потянулась, руки взлетели, тело напряглось и подалось к нему, если бы он не знал ее так хорошо, подумал бы, что она нарочно. Но если бы она не знала этого, она не стала бы так потягиваться.

— Пора спать, — сказала она. — Не засиживайся. Ты обещал утром поговорить с Гарри.

— У них есть велосипеды, могут поехать со мной в Ботел.

— Опоздают в воскресную школу.

— Вот те крест, не опоздают.

— Все равно я против. Зачем им этот петушиный бой?

— Но ведь не им биться, старуха!

— Не называй меня «старуха». Мне еще и тридцати нет. Погляди на себя.

— Это я, что ли, старуха?

— Никак не могу тебя понять, — она еще раз зевнула. — Уверяешь меня, что хочешь быть умнее, — опять зевок, — а сам говоришь такие глупости.

— А разве я говорил, что хочу быть умнее? Говорил?

— Я не могу помнить наизусть все твои речи. Но смысл был такой. Я ведь не попугай — повторять за тобой слово в слово. Не так уж это важно.

— Ну ладно. Не лезь в пузырек.

— Я ненавижу этот жаг… этот жаргон.

— Я, по крайней мере, не говорю слов, которые не могу выговорить.

— Какой ты злой!

— Ты даже не замечаешь этого. Я иду спать. Не засиживайся долго.

Последние слова могли б поторопить его, но сказаны они были таким тоном, что менее всего походили на обещание супружеских ласк.

— Ждать мне нечего, — вполголоса проговорил он.

— Что ты там бормочешь?

— Ничего.

Она тихонько поднялась по лестнице в спальню.

Джозеф был рад. По его мнению, он сегодня очень легко отделался. Ее, конечно, огорчает его бесхарактерность, но если бы она знала, как он несчастен эти последние годы. Его угнетали чувства, о которых даже никому не расскажешь: как будто душа потерпела кораблекрушение, и не только надежда, но даже инстинкты остались без кормчего. Ему было страшно, и, только выпив, он чувствовал облегчение. Иногда голова у него вспухала, как будто все то, что он подавил в себе, отринул, что прозябало втуне, забытое и непризнанное, вдруг оживало и, пользуясь его слабостью, начинало заявлять о себе. Голову тисками сжимали страхи, которые он не умел опознать.

11

Все-таки он расстался с аэродромом и поступил агентом в страховую контору, думая, что наконец нашел желанное дело, которое снимет оцепенение души. Но уже через несколько месяцев понял, что легче стало только самую малость; работать приходилось больше почти за ту же зарплату; и хотя он теперь сам распоряжался своим временем, хотя собирать страховые взносы в городе и окрестностях было интереснее, чем прозябать на складе, это ему тоже скоро прискучило; только новизна скрашивала ему жизнь, и он искал ее не на работе.