В Англии

С драчунами расправа одна: больше на порог к себе не пускать. Хозяин имеет право не обслуживать, если не хочет. Зная об этом, драчун позаботится в самое ближайшее время прийти с повинной. Обычно приходит в понедельник, часов около шести, когда еще почти никого нет. «Минутку, Джо, одну минутку». Двое в пустой комнате. «Очень извиняюсь. Это он начал. Больше никогда, никогда… Прости уж на этот раз». И бывало, Джозеф прощал или запрещал только ходить в зал, где поют. Но все-таки в те первые месяцы он отказал в посещении двенадцати парням. Еще восьмерых лишил пивной на полгода. Это было куда труднее, чем просто выставить дерущихся. Забубенные головы, они могли завестись из-за пустяка. Джозеф, коренастый, крепкий, как отец, не скоро терял терпение. Стоишь в пустой комнате один на один; в окнах ранние серые сумерки; за столиками притихли, слушают; Джозеф намерился не уступать, но это тебе не лежать утром в мягкой постели и воображать, как все вечером произойдет. Конец обычно бывал один: каким-то чудом Джозефу удавалось избежать еще одной драки; парень, хлопнув дверью, бросал на прощание: «Я это тебе припомню». Угроза была непустая. Идя утром в город, Джозеф как сквозь строй проходил мимо шпаны, подпиравшей заборы, осыпавшей его бранью, насмешками, провожавшей плевками. Дуглас не раз наблюдал этот крестный путь отца; однажды его самого остановили: «Скажи своему старику, пусть лучше пустит нас. Ишь загордел, ублюдок».

Джозеф мало задумывался, как все это влияет на мальчишек. Он не видел тут чего-то ужасного. Ожидал этого, сам сталкивался с гораздо худшим. Но Дуглас видел, как мучится мать, убирая в воскресенье комнаты после субботних попоек, и мучился вместе с ней; Гарри реагировал по-другому; он знал, что отец не пускает в ход кулаки, и то понимал его, восхищался, то, наоборот, презирал. Если Джозеф когда-нибудь и задумывался над этим, то вспоминал, как в четырнадцать лет уже работал наравне со взрослыми с половины шестого утра по четырнадцати часов в день, видя вокруг себя чудовищные, по узаконенные обычаем вещи.

И все-таки оба мальчишки, особенно Гарри, любили свое «гнездо». Гарри предпочитал время сумерек: с быстротой молнии покончив с уроками — они никогда не отнимали у него много времени, — он бежал вниз, и Дуглас оставался хозяином всего верха, запирался в спальне и набрасывался на книги с таким рвением, как будто знания из них надо было выколачивать цепом, как зерно из колосьев. Все вечера — четыре, пять, даже шесть часов подряд — Дуглас просиживал взаперти за книгами, уча наизусть стихи, вызубривая латынь; если попадались строки, пленявшие его красотой, он читал их громко, нараспев; а то писал сочинения: перо само так и летало по строчкам, он то горел от восторга, то мучился над неудачным оборотом в пылу какого-то странного безумия.

Джозеф больше всего любил время после обеда, когда можно немного сбавить темп, расслабиться. Позднее, с наплывом людей, опять начнется запарка: он терпеть по мог, чтобы посетитель ждал. И здесь, как и с храпением пива, его подстегивали соображения престижа: у него в пивной мгновенно обслуживают.

Чтобы угнаться за ним, работать приходилось до седьмого пота. Он требовал такой же быстроты от всех: сердился, если кто-нибудь, считая деньги у кассы, мешкал и задерживал его.

Бетти нет-нет и отвернется от стойки, как будто расставляет стаканы и кружки, а сама хочет немного передохнуть.

Но все-таки его энтузиазм был заразителен: в крошечном пространстве за стойкой он словно исполнял быстрый ритмический танец: нагнулся за бутылкой, покачал пиво, повернулся к кассе, перелил спиртное из мерки в рюмку, уставил на поднос бутылки, стаканы, кружки — четко, красиво, ни одного лишнего движения.

В самом начале Джозефа мучило одно опасение, которое, к счастью, не оправдалось. Он боялся, что Джордж и здесь не оставит его в покое. Но этого не случилось. Джордж не нуждался в крыше над головой, ему нужна была опора. И впервые в жизни она у него появилась. Он мог слоняться по городу, один или с Элен, но чувствовал себя защищенным, потому что был кабачок Джозефа, тихая пристань, откуда он выходил, как бы заново родившись. Он никогда не напивался в «Дрозде»: так боялся, что его перестанут пускать. Едва назревала драка, он сам немедля вытряхивался. Не мог он и посягать на внимание Джозефа, когда того буквально рвали на части. Его дружба с Джозефом имела совершенно особую подоплеку, это его раздражало, но что тут можно было поделать? И он не часто посещал «Гнездо дрозда», надеясь наверняка обеспечить себе и теплый прием, и внимание Джозефа и, между прочим, напомнить о своей независимости. Это было поистине благо.