В Англии

На бойне кругом засохшая кровь. Дуглас и Гарри много раз смотрели, как бьют скотину. Одни коровы молчат. Другие ревут. Дрожь пробегает по их бокам, перед тем как туши подцепляют и вспарывают брюхо, а потом всегда пар, и жир под кожей напоминает застывшее белое желе, почему-то не красный от крови, а белый и блестящий; а потом человек лезет руками и вытаскивает внутренности — желудок, кишки; и запах, отвратительный запах; стонут ожидающие своей очереди коровы, мальчишки немеют от этого зрелища. А поблизости за углом, в этом городе все за углом, пусто и тихо в районе крытого рынка, ни танцев, ни любительских спектаклей, ни ораторов, только пустые прилавки да этот удивительный запах немного тронувшейся рыбы.

По вторникам в главный павильон рынка приезжали торговцы из Ньюкасла, как они болтали, зазывая покупателей! Один, темноволосый, он продавал простыни, говорил не останавливаясь, оскорблял по-всякому, а его не понимали. „Я бы гораздо больше продал у синагоги в субботу, — говорил он, захлебываясь от восторга, — да, да, около этой чертовой синагоги в дурацкую субботу. (Едва ли хоть один человек на двадцать знал, что такое синагога, а уж суббота вообще никому ничего не говорила.) Я не прошу восемьдесят шиллингов, и не прошу семьдесят, и шестьдесят не прошу, и даже пятьдесят, вы только пощупайте материал, мадам; с такими простынями и мужа не надо. Я не прошу сорок пять и даже сорок! Поезжайте в Карлайл, да, да, в Карлайл или куда угодно, но привезите мне оттуда пару таких простыней за сорок шиллингов, да, да, привезите, и я возьму их у вас за шестьдесят. Ах, у вас нет денег. Тогда я знаю, что я сделаю, я вот что сделаю — полотенце, еще полотенце и губка, пожалуйста, берите — бесплатно! — грабьте меня, женщины, грабьте, я слабый человек. Покупайте, покупайте, не за сорок, не за тридцать девять, тридцать восемь, тридцать семь, тридцать шесть, тридцать пять, тридцать четыре, тридцать три, тридцать два, тридцать один — за всё тридцать шиллингов. Всего лишь тридцать шиллингов. Благодарю вас, благодарю“.

Он надеялся закончить к утру. Ему так хотелось оставить настоящие имена. Но как сами терстонцы к этому отнесутся?

Он встал в половине пятого, чтобы закончить все ко времени. Бетти тоже проснулась, хотя он и заглушил будильник почти сразу. Он чувствовал, что она не спит: дышит неровно.

Но она не встала, пусть делает все сам. Договорились, что она поспит до шести, и ей не хотелось ничего менять, его это расстроит. Стараясь не дышать, она улыбалась в темноте, прислушиваясь, как он завтракает. Конечно же, она все приготовила накануне, прежде чем лечь спать. Меньше четырех часов назад.

Потом задремала, довольная, как и он, тем, что предстоит такой день.

Джозеф любил работать один, в тишине. Все бывало ясно, никакой спешки, а работалось легко и быстро. Как всегда, когда он уезжал куда-нибудь, он учитывал две вещи: во-первых, может случиться какое-нибудь несчастье, а во-вторых, Бетти тоже может не суметь одна справиться. Поэтому у него была своя система, как все получше устроить. Так в фильме, думал он, гарнизон форта готовится к нападению индейцев.

Он ехал на финал первенства мира на Уэмбли. Играет Англия, и Дуглас его пригласил. Он не знал даже, что его больше тут радовало. Нужно было встать в половине пятого, побыть одному, все взвесить и успокоиться.

Англия в финале мирового первенства. На Уэмбли. Играет с Германией. Собственный сын пригласил его.

Наверное, после матча они походят по городу; пожалуй, наконец-то спокойно поговорят, он так давно мечтает об этом; отбросив все воспоминания, отец и сын, два друга. Одно он знал точно: Дуглас его любит. Да, любит. Он пригласил его приехать и провести вместе день. Отдал ему единственный лишний билет. Джозеф прекрасно понимал, что Дугласу было бы приятнее пойти с кем-нибудь из друзей, с кем он делает фильмы или работает на телевидении, но он предложил билет отцу.

Так, бутылки с пивом сюда, открыть все бочонки, сигареты сюда, виски на полки. Если Англия выиграет!..»

Он отложил рукопись и выпил еще кофе. Листы разбросаны по всему столу. Все какое-то неуклюжее, даже стыдно читать. Он застонал при мысли, сколько еще раз придется переписывать.