В русском жанре. Из жизни читателя

Чехов словно бы с неким сладострастием ядовито клей­мит коллег, особо за непомерное тщеславие, кичливость собст­венным ремеслом.

Краснухин («Тссс!..», 1886), «газетный сотрудник сред­ней руки» — дома форменный деспот. Он будит ночью жену, чтобы сообщить: «Я сажусь писать... Пожалуйста, чтобы мне никто не мешал. Нельзя писать, когда ревут дети, храпят ку­харки... Распорядись также, чтобы был чай и... бифштекс, что ли...» Стол у него убран так, словно «убирал не хозяин, а бутафор»: «Бюстики и карточки великих писателей, куча черновых рукописей, том Белинского с загнутой страницей, затылочная кость вместо пепельницы, газетный лист, сложенный небрежно, но так, чтобы видно было место, очер­ченное синим карандашом, с крупной надписью на полях: «Подло!» (так и кажется, что побывал в чьей-нибудь кварти­ре на «Аэропорту»). Семья ходит на цыпочках, а он строчит, и «портреты знаменитых писателей глядят на его быстро бе­гающее перо, не шевелятся и, кажется, думают: “Эка, брат, как ты насобачился!”».

Как и все русские литераторы, он презирал критиков.

Задета эта лишняя профессия и в сочинениях его. Кри­тик Лядовский («Хорошие люди», 1886) изображён с на­смешкой и прямо-таки монументально, то, что называлось собирательный образ: «Это пишущий, к которому очень шло, когда он говорил: «Нас немного!» или: «Что за жизнь без борьбы? Вперёд!», хотя он ни с кем никогда не боролся и никогда не шёл вперёд». Критик хвалит рассказ из кре­стьянской жизни за верность правде, хотя понятия не име­ет об этой жизни. Бунин вспоминал изумление Чехова по поводу признания Скабичевского, что тот никогда не видел ржаного поля.

Таков же профессор Серебряков, который «ровно двад­цать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве. Ровно двадцать пять лет он жуёт чужие мысли о реализме, тенденции и всяком другом вздоре... пе­реливает из пустого в порожнее».

И даже убогий генеральский сынок Войницев в «Без­отцовщине» (сыгранный в кино Юрием Богатырёвым) — филолог. Мачеха разговаривает с ним издевательски, как с дурачком: «Ты у меня молодец. Филолог, благонамерен­ный такой, ни в какие дела нехорошие не суёшься, убеж­дения имеешь, тихоня, женат... Коли захочешь, так далеко пойдёшь!»

Высказанное персонажами Чехова презрение к занятиям филологией концентрирует в себе общественное отноше­ние. И в мои времена, да, думаю, и в иные, к парням-филологам отношение сверстников было насмешливым, вроде бы как здоровенный лоб увлекался вышивкой крестиком.То и дело обращаясь к теме творчества, художества, ис­кусства, Чехов словно ищет ту золотую середину, кото­рую можно было бы, пусть и с допусками и натяжками, но назвать чистым творчеством. Однако ж, если и возни­кает возможность такового, она тут же пресекается или обстоятельствами, или нежеланием. Рассказ «Открытие» (1886) — о том, как пожилой преуспевающий инженер вдруг открыл в себе талант художника и размечтался — «перед его воображением открылась жизнь, непохожая на миллионы других жизней... “Правы люди, что не дают им чинов и орденов... — подумал он”. Но вспомнив, что из­бранность творца идёт об руку с нищетой, голодом, униже­нием, он решает: “Хорошо, что я... в молодости не тово... не открыл”, “...имя поэта или художника пользуется почё­том, но от этого почёта ему ни тепло, ни холодно... Имя в почёте, но личность в забросе...”».

Нищей, унижаемой, отверженной становится Нина За­речная. Ей так же хотелось необыкновенной избранной судьбы творцов искусства, как и Треплеву. Но талант дан почему-то Тригорину, который, не кокетничая, говорит, что живя на берегу озера, он поборол бы в себе страсть к писа­нию и только бы удил рыбу. Успех — по Чехову — не у тех, кто желает его, особенно страстно, но у тех, кто награждён талантом и неутомимо, может быть, даже туповато, тру­дится. И — неважно, что он за человек. Наделён талантом «куцый Серёжка» («Художество», 1886), делающий на реч­ке Быстрянке Иордань: «Серёжка сам по себе ничтожество, лентяй, пьянчуга и мот, но когда он с суриком или циркулем в руках, то он уже нечто высшее, божий слуга».

Чехов во все времена снисходителен к тем, кто владе­ет и распоряжается даром: пусть будет профессионал. Он снисходителен даже к цинизму в работе, но не к имитации творчества. Субъект, подобный герою «Тссс!...», не раз яв­ляется у него, притом и Антон Павлович не только смеётся, но даже — что у него редкость — предаётся прямым обличе-ниям, настолько ненавистен ему этот тип: «...вот стоит на­рядившийся талантом. <... > Все его не понимают, все под­ставляют ему ножку, но, тем не менее, он всюду суёт свой нос, всюду нюхает, везде вертится, как чёрт перед заутреней. Его выносят, не гонят потому, что на безрыбье и рак рыба, и потому, что в России до конца дней можно быть «начинаю­щим и подающим надежды».