В русском жанре. Из жизни читателя

И вновь это слово, уже в заглавии, и опять Чехов сперва насмехается, а потом обличает: в рассказе «Талант» (1886) художники, необразованные бездельники и пьяницы, жи­вут бесплодными спорами об искусстве да мечтами о созда­нии какой-то необыкновенной работы, приносящей славу и деньги, им «не приходит в голову, что время идёт, жизнь со дня на день близится к закату, хлеба чужого съедено много, а ещё ничего не сделано».

***

«...талант ставит тебя выше миллионов людей, ибо на зем­ле один художник приходится только на 2000000... Талант ставит тебя в обособленное положение: будь ты жабой или тарантулом, то и тогда бы тебя уважали, ибо таланту всё про­щается» (Н.П. Чехову, 1886).

***

Что Чехов зачаровал последующих писателей, несомненно. Никто не повлиял так на русских рассказчиков в XX веке, как он.

Но чем зачаровал, а кого-то просто и погубил Чехов?

Главным образом интонацией, мелодией текста. В повес­тях и рассказах 90-х годов у него возникает меланхолическая мелодия редкой, покоряющей силы. Особенно она наглядна в «Анне на шее» (1895).

Завораживающая сила интонации возникает в мер­ном летописном воспроизведении событий, словно бы утверждается: так было, так есть и так будет, и не надо особенно волноваться, возмущаться или надеяться. Осо­бую роль играет наречие уже. Из малозаметного вспомо­гательного слова оно становится ведущим. Цитировать бесполезно — то есть не наглядно, так как рассказ корот­кий, а фраз со словом «уже» столько, что, подчёркнутое, оно пестрит страницы: на двенадцати страницах употреб­лено 25 раз!

Этим «уже» Чехов заразил Бунина. «Тёмные аллеи» про­низаны этим «уже».

***

Все «Тёмные аллеи» вышли из рассказа Чехова «Шампан­ское» (1887). Рассказ о мгновенной, как солнечный удар, любви, перевернувшей жизнь героя. Страсти безумной, ко­торую герой-рассказчик и описывать полагает излишним, предлагая взамен строки романса «Очи чёрные». А вот «Шампанского» финал: «Всё полетело к чёрту верхним концом вниз. Помнится мне страшный, бешеный вихрь, который закружил меня, как пёрышко. Кружил он долго и стёр с лица земли и жену, и самую тётю, и мою силу. Из степного полустанка, как видите, он забросил меня на эту тёмную улицу.

Теперь скажите: что ещё недоброе может со мной слу­читься?»

Но одновременно с «Шампанским» он пишет и печатает вполне «будильниковскую» «Новогоднюю пытку», и трогательно-сентиментальный рассказ «Мороз», и социальный, публицистически очищенный от художества рассказ «Вра­ги», и бессмертное «Беззащитное существо».

Бунин же выдавал один за другим, и всё в духе «Шам­панского», о «страшном вихре» любви. Лишь звуки, цвета, ощущения, запахи женщин, птиц, ветров, трав, коньяков, купе, сёдел и т. д. — только этот наслушанный, нанюхан­ный, натроганный жизненный опыт вносит Иван Алек­сеевич в открытое Чеховым об ужасе плотской любви и смерти.

***

Первая фраза повести «Три года»: «Было ещё темно, но кое- где в домах уже засветились огни и в конце улицы из-за ка­зармы стала подниматься бледная луна» — стала считаться «узаконенной ошибкой» Чехова. Никакой ошибки нет: да, темно, но уже возник свет от огней и луны.

***

Рассказ «Заблудшие» (1885): подвыпившие приятели, за­блудившись в дачном лесу, попадают вместо дачи в чужой курятник. А ведь вместе с ещё несколькими, тогда же напи­санными в июле 1885 этот пустяк — близкий родственник «Егеря» и «Злоумышленника».

В этих рассказах Чехов-Чехонте делает пробу: весь текст, всё действие от первой строки до последней дать в настоящем времени: подходит, останавливается, думает, говорит, слы­шит и т. д. Так писать очень трудно, и Чехову явно интересно справиться с задачей, что он блестяще исполняет. И в даль­нейшем у него присутствовало трудное настоящее время для сказуемых («Панихида» и другие), однако здесь явный опыт, и, как положено опыту, требующий стопроцентной чистоты эксперимента: ни одного глагола в прошедшем времени.

***

«...водку, которую он выпил по привычке пить и жить зря...» («Неприятность», 1888).

То была одна из его назойливых тем: напрасной жизни. Он подходил к ней с другой и с третьей стороны, и везде про­резывались (порой очень похожие) слова о гибельности без­волия, о пагубности привычки, безысходности того, что на­зывают нормальным течением жизни. Сюда же едва ли не главным жупелом входила и принципиальная неестествен­ность семейной жизни. Последнее, думаю, и привлекало осо­бенно в Чехове Льва Толстого.

Слова назидания профессора Серебрякова: «Надо, господа, дело делать! Надо дело делать!» в контексте пьесы звучат по­шлостью, но сам Чехов в разных формах, так же как Серебря­ков, порицал и назидал. Пожалуй, два человеческих изъяна особенно нетерпимо воспринимались им, что отразилось во многих сочинениях: бездарность и праздность. Они часто со­впадают в персонажах, вроде художников из «Таланта», всё собирающихся нечто создать, прославиться, разбогатеть. Не только лень, но и транжирство, неуменье сохранить нажи­тое предками ненавистны писателю.