В русском жанре. Из жизни читателя

Когда невозможные вещи говорят в лицо герои Достоев­ского, не возникает подобного вопроса, настолько законы его мира определяют и даже не просто объясняют, а подго­тавливают самые невозможные речи и поступки. В театре же Чехова (иногда и в прозе) скучноватые, воспитанные в при­личии, холоднокровные господа вдруг высказываются с той степенью распашки сокровенного, которая необъяснима.

***

Один из двух первых опубликованных текстов Чехова (журн. «Стрекоза», 9 марта 1880 г.) — это перечень литературных штампов «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?». Среди прочих, там имеется «немец-управляющий».

Отметил, посмеялся и — вывел на своих страницах управляющего-поляка, вора, наглеца и негодяя. Появляется впер­вые в жестоком рассказе «Барыня» (1882), предвосхищаю­щем повесть «Мужики».

«Говорил ведь я, что никогда не следует церемониться с этим народом! — заговорил Ржевецкий, отчеканивая каж­дый слог и стараясь не делать ударения на предпоследнем слоге». Вслед за ним является «поляк Кржевецкий, господ­ский приказчик» («Он понял!», 1883). В рассказе же «Пустой случай» (1886) — «Гронтовский, главный конторщик при экономии госпожи Кадуриной». Тот же самодовольный тип, поданный лишь сдержанней. Ну и конечно, Каэтан Кази­мирович Пшехоцкий («Драма на охоте»), хоть и не управ­ляющий, а как бы сотоварищ графа Карнеева, шантажиру­ющий и обворовывающий его. Чехов-Чехонте не пожалел красок для создания типа отвратительного и нравственно, и физически.

Поляк-управляющий есть, к примеру, и у Тургенева («Степной король Лир»), поданный, однако, без злобы. Чехов же, подобно Достоевскому, не весьма любезен к инородцам. Много обронено неприятного о немцах: «Кассир Штамм, не­мец, выдававший себя за англичанина» («Месть», 1882); дур­ная жена — Каролина Карловна («За двумя зайцами», 1880); «...слезливая, пучеглазая, толстая, крупитчатая сдобная немка. Похожа на куль с мукою» («Темпераменты», 1881); проститутка Луиза «высока, толста, потна и неповоротлива, как улитка... руки её велики, красны и мозолисты»; зараба­тывает в холодной России себе на приданое, в фатерлянде её терпеливо ожидает Франц («Салон де Варьете», 1881); «меня пять лет тому назад фон Кляузен погубил...» («Пережитое», 1882) и т. п.

Для Чехова, особенно в ранний период, характерно соот­несение национальных характеров в противопоставлении беглого набора черт, вроде: «русский произошёл от соро­ки, еврей от лисицы, англичанин от замороженной рыбы» («Съезд естествоиспытателей в Филадельфии», 1883). Чехонте присущ определённый, хотя, как правило, и иронический, национализм. Разумеется, у него пруд пруди русских мошен­ников, идиотов и хамов, и всё-таки, когда Чехонте хочет ми­моходом пнуть, очень часто это иностранец или инородец. Думаю, во многом сказался дух прессы, в которой сотрудни­чал начинающий писатель.

Юмористическое сопоставление-противопоставление на­циональных характеров — в его рассказах «Дочь Альбиона» (1883), «Признательный немец» (1883), «Русский уголь» (1884), «На чужбине» (1885), «Нервы» (1885), «Глупый француз» (1886), «Добрый немец», «Обыватели», «Неприят­ная история» (все —1887).

«Обыватели» — злой рассказ. Иван Казимирович Ляшкевский, «поручик из поляков, раненный когда-то в голову и теперь живущий пенсией в одном из южных городов, си­дит в своей квартире у настежь открытого окна и беседует с зашедшим к нему на минутку городовым архитектором Францем Степанычем Финке». Содержание их беседы — нич­тожество русской нации. Экспансивный поляк неистовству­ет: русские, по его мнению, «дармоеды, тунеядцы, скоты, мошенники» «отхлестал бы его, каналью, плетью», «взять бы хорошую плётку» и т. д. Меланхолический немец рассуждает о русской лени и инертности: «если бы всё это добро отдать немцам и полякам...». Комизм же ситуации в том, что собе­седники — законченные лодыри и, осуждая русских за без­делье, весь день лишь чешут языками.

«Глупый француз», напротив, рассказ смешной и добро­душный. Клоун из французского цирка, зайдя в трактир, с ужасом наблюдает, сколько поедает его сосед. Он даже во­образил, что таким диким способом тот решил покончить с жизнью. Он наконец не выдерживает и пытается остано­вить обжору, на что слышит резонное: «да ведь не вам пла­тить!», и вообще, тот, оказывается, лишь закусывает и боит­ся опоздать на юбилейный обед. А главное:

«— И вовсе я не много ем! Поглядите, ем, как все!

Пуркуа поглядел вокруг себя и ужаснулся. Половые, тол­каясь и налетая друг на друга, носили целые горы блинов... За столами сидели люди и поедали горы блинов, сёмгу, икру... с таким же аппетитом и бесстрашием, как и благооб­разный господин.

“А, страна чудес! — думал Пуркуа, выходя из рестора­на. — Не только климат, но даже желудки делают у них чу­деса!”»

Или «добрый немец», нежно признающийся извозчику в любви к России: «Мой отец немец, а я русский человек... Я желаю драться с Германией»; по ошибке решив, что жена ему неверна, переменяет оценки: «О, зачем я женился на русском человеке? Русский нехороший человек! Варвар, му­жик! Я желаю драться с Россией...».