В русском жанре. Из жизни читателя

В «Драме на охоте» целая страница посвящена обличе­нию графа, запустившего имение. А некто Панауров («Три года», 1895) «никогда не пил и не играл в карты и, несмотря на это, всё-таки прожил своё и женино состояние и наделал много долгов», точь-в-точь князь («Пустой случай», 1886): «В карты он не играл, не кутил, делом не занимался, никуда не совал своего носа и вечно молчал, но сумел каким-то об­разом растранжирить 30—40 тысяч, оставшиеся ему после отца». Словом, у Чехова это как бы общее место, едва ли не штамп.

***

Тогдашние новые русские тоже занимали его.

Есть у него, конечно, и традиционный купец-самодур: «Маска» (1884), «Дочь коммерции советника» (1883) и дру­гие. Но купец он на то и купец, а у Чехова безобразничает в ресторане, бьёт посуду и заставляет ресторанного гитарис­та пить смесь водки, вина, коньяку, соли и перца фабрикант наиновейшей формации («Пьяные», 1887).

«Святая простота» (1885): старенький священник отец Савва не допускает, что рассказы приехавшего из Москвы сына, модного адвоката, могут быть правдой — как прокутил дом, как разводился с женой за десять тысяч, как заплатилв театре полный сбор и смотрел спектакль при пустом зале (случай, бывший со знаменитым Плевако).

Но чаще Чехов изображал богатых и, казалось бы, все­могущих людей как несчастных, страдающих, деликатных, вовсе не наслаждающихся властью денег, предающихся реф­лексии, таких, как купец Лаптев («Три года», 1895), владели­ца фабрики Анна Акимовна («Бабье царство», 1894). Чехов увлекает читателя за собою в закрытый мир богатых, чтобы разочаровать. Или он сам сперва уже решил разочаровать­ся и взял читателя в спутники. Как бы то ни было, в милых, кротких, рефлексирующих богачей его веришь меньше, чем в дурящих.

***

В повести «Моя жизнь» (1896) разлад героя-дворянина с укладом своего круга, закончившийся разрывом и опро­щением его, выглядит подобием социального протеста. Есть и это, но молодой человек бежит не только и не столько от несправедливости, сколько от бездарности отца, городского архитектора. Едва ли не главное место отведено уличению отца в профессиональной никчёмности: «Что это за бездар­ный человек! К сожалению, он был у нас единственным ар­хитектором, и за последние 15—20 лет, на моей памяти, в го­роде не было построено ни одного порядочного дома. <... > С течением времени в городе к бездарности отца пригляде­лись, она укоренилась и стала нашим стилем». И наконец, поразительное место. Герой приходит к отцу с намерением помириться. «Отец уже сидел за столом и чертил план дачи с готическими окнами и с толстою башнею, похожею на по­жарную каланчу — нечто необыкновенно упрямое и бездар­ное. <... > .. .мне захотелось броситься к нему на шею... но вид дачи с готическими окнами и с толстою башней удержа­ли меня».Что такое «избранный» Чехов? Может ли быть избранный Чехов? При очевидной неровности уровня, особенно ран­них рассказов, усекновение Чехова до хрестоматии с непре­менными «Ванькой Жуковым», «Толстым и тонким», «Унте­ром Пришибеевым» и «Смертью чиновника» представляет какого-то иного, не вполне подлинного Чехова.

Конечно, можно сказать, что подобное происходит с из­бранным каждого классика, но почему-то представляется, что сборник избранных рассказов и повестей даже Льва Николаевича, скажем, «Казаки», «Смерть Ивана Ильича», «После бала», «Холстомер», «Фальшивый купон», «Хозяин и работник» менее обедняет его как рассказчика, чем любое избранное Чехова. Причину я, кажется, понял: за Толстым-рассказчиком встают романы, прежде всего «Война и мир», тогда как Чехов — весь в потоке рассказов и повестей.

Повести? Можно ли включить «В овраге» и «Палату № 6», но не дать «Мужиков» или «Мою жизнь» — или наоборот?

Чехов писал всю свою писательскую жизнь одну книгу, и сокращение её до избранного подобно печатанию выбран­ных глав из «Войны и мира», «Обломова» или «Идиота».

***

В «Новом времени» он дебютировал рассказом «Панихида» (1886). Как трогателен священник, как разлито религиозное чувство в этом рассказе! Вообще попы у Чехова чаще всего добрые люди, может быть, чересчур обыденные, но, во вся­ком случае, «не толстопузые».

***

1886 год — главный его год.

«Агафья», «Анюта», «Актёрская гибель», «Ванька», «Ведь­ма», «Гриша», «Детвора», «Житейская мелочь», «Иван Мат­веич», «Лишние люди», «Муж», «Панихида», «Переполох»,«Произведение искусства», «Пустой случай», «Святой но­чью», «Скука жизни», «Тина», «Тоска», «Тяжёлые люди», «Хо­ристка», «Художество».

Всё менее потешного. Чехов мрачнеет. Чехов просвет­ляется. Чехов оборачивает ещё недавно очевидное в таин­ственное и далёкое.

***

Среди немногого, что мне решительно не нравится у него, рассказ «В море» (1883), публикации которого к тому же до­вольно странны.